Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

связи с мироощущением, это прагматическая деятельность ради денег, воспринимаемая как вынужденная повинность и как потеря времени жизни. Личность рабочего – лишь придаток к уже существующим средствам и отношениям производства, он важен как исполнитель ограниченного набора механических навыков, эмоциональное же, творческое и эстетическое восприятие объекта труда сведено к минимуму.

Результаты такой деятельности сугубо материалистические – деньги и фрагмент искусственной реальности, являющейся собственностью промышленника. В отрыве от ценностных и мировоззренческих ориентиров такой труд имел значение ради последующего отдыха от него.

Сферы праздника и труда утрачивали взаимосвязанность и приобретали оппозиционный характер. Нормированный рабочий день, ослабление семейных и общинных регуляторов поведения, праздничная атмосфера города с его увеселительными заведениями, «швейками» и «модистками» приводили к изменению чередования работы и отдыха, подчиненного естественно-природным ритмам, – время праздника могло начаться по окончании работы или после выдачи недельного заработка. Освободившись от обременяющего и монотонного труда, рабочий стремился восполнить недогрузку впечатлений и умственной деятельности крайними, праздничными проявлениями (своеобразный антитруд, антисозидание), не связанными с обрядовыми и общественными функциями.

Такие элементы праздничного поведения, как употребление спиртного, обильная еда, азартные игры, половая свобода, в условиях города становились значимыми ориентирами сами по себе, вне связи с праздничным временем. Если пьянство в деревне приурочивалось к праздникам и встречало осуждение в будни, то в городе привязка употребления алкоголя к празднику осталась только в мотивировке, пьянство из порока превратилось в «форс», «щегольство», в особенности в среде рабочей молодежи.

Контраст фабричных и дофабричных нравов – это общее место в русской литературе и публицистике второй половины XIX века. К примеру, Ф.Д. Небольсин относительно различных жизненных условий села Иванова писал: «Отличительной чертой нравов того [дофабричного] времени служили прямой характер, честность и безмерная доброта землевладельцев-ивановцев. О пьянстве и других печальных спутниках фабричной жизни, которыми так богато современное Иваново, никто в ту давнюю пору и понятия не имел, даже нет никаких указаний на то, был ли хотя один какой-нибудь кабак во всем селе»[418]. С превращением же Иванова в «русский Манчестер» «разгульное житье» стало атрибутом рабочей среды.

«В последние годы в нашем Приокском крае усиленное развитие фабричного миткалевского производства заметно вредило не только хлебопашеству, но нарушало в крестьянском семейном быту патриархальные нравы, которые я застал еще в юности. В деревнях стали появляться молодые щеголи, в жилетке поверх рубашки, в фуражке с козырьком, высоких сапогах, с гармонией в руках и папироской в зубах, не имевшие ничего общего с их отцами и дедами; в деревнях начались разврат, пьянство, неповиновение родителям»[419], – писал Д.В. Григорович по поводу исторической основы романа «Рыбаки» (1853), в центре которого стояла проблема взаимоотношения крестьянина-хлебопашца и фабричного крестьянина. «Этот Семион, или Севка, держался обычая пропивать в воскресенье все то, что зарабатывал в продолжение недели, если только не успевал заблаговременно проигрывать заработки в три листка»[420] – такой типаж выводил Григорович в этом романе. Многие корреспонденты «Правды» сообщали о том, что их товарищи «после изнурительного трудового дня идут в кабак пропивать и проигрывать в карты заработанные гроши; часто такой день завершался дракой»[421].

Воспроизводство негативной традиции в пролетарской субкультуре, связанной с пренебрежительным отношением к мнению старших, распущенностью нравов, пристрастием к вину и табаку, происходило за счет фабричной молодежи, взрослеющей вне рамок семьи, в разношерстном и вольном окружении. «Мальчики и девочки (на фабрику поступают дети обоего пола) по целым месяцам не бывают дома. Вырастая, таким образом, без родительского надзора, который в нравственном смысле так много значит, дети эти растут какими-то приемышами… в промежуток десяти-двенадцати лет парень успел отвыкнуть от родной избы; он остается равнодушным к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество; другая часть денег уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней с женщинами и девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров»[422], – писал Д.В. Григорович.

Другой автор, Ф.М. Решетников, которого никак нельзя упрекнуть в идеализации патриархальных отношений в деревне и тенденциозности в изображении фабричной среды (в чем часто обвиняли «пейзанские рассказы» Григоровича), рисовал аналогичную картину. В романе «Где лучше» (1868) рабочие Терентьевского горного завода большую часть свободного времени проводили в кабаке, где если и не пьянствовали, то играли в карты или в шашки. «Кабак не только для взрослых, но и для подростков стал лучше дома. Прежде, бывало, подросток играет с девками на улице в мячик, а теперь сидит в кабаке и сосет трубку или папироску»[423]. В романе «Глумовы» (1866–1867) двенадцатилетние подростки, работавшие на рудниках, росли в кругу людей, которые «довольно грубо обращались со всеми, не умели изъясняться так, как изъясняются образованные люди; от этого и дети, подражая старшим, становясь с каждым месяцем, а может быть – и днем, восприимчивее, усваивали то, что видели и слышали. Так и Илья Игнатьич в настоящее время курил табак, пил водку, ругался, как большой, и старался во что бы то ни стало переспорить старших. Дома он жил редко, а больше играл в бабки, дрался с ребятами; не боялся матери, мало слушался и отца, однако побаивался его и не смел ничего сказать ему резкого…»[424].

Для люмпен-пролетариата игра и пьянство принимали патологические формы. В.А. Гиляровский, «по старой бродяжной привычке» посещавший загородные пустыри Саратова, чтобы «дождя просить» (следить за полетом монеты в небо), отмечал, что игра с участием бурлаков, грузчиков и всякого рода оборванцев могла «кипеть» целый день. Люди же, обладавшие более высоким социальным статусом или хотя бы сохранившие память о нем, предавались игре только в воскресные дни[425].

В. Унгер с картины А. Браувера. Крестьяне, играющие в карты

Город формировал совершенно иные нравственные ориентиры. В отличие от натурального хозяйства, хозяйство рыночное требовало более гибкой морали, в которой обман являлся одним из способов достижения успеха. Для сельского труженика трудолюбие, бережливость, скромность, умеренность, взаимовыручка, честность, уважение к чужой собственности являлись приоритетными ценностями, поддерживаемыми православной моралью, общественным мнением и воспитанием[426]. Попадая в город, крестьяне объединялись в артели, чтобы воспроизвести привычные регуляторы поведения, но если уже «в миру» они регламентировали отношение только к своему брату-крестьянину и не распространялись на всякого рода чиновников, то в городе их значимость и действенность еще более ослабевала. Сталкиваясь с грубостью и жестокостью нравов рабочей среды, недобросовестными скупщиками, подрядчиками и купцами (не случайно «за фальшивый аршин и меру» города перестали пользоватьсянародным уважением и получили соответствующие прозвища[427]),