Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

привыкая проводить свободное время в кабаке, крестьянин-отходник тоже начинал вести себя «не по-христиански» и приобретал, с точки зрения крестьянина-земледельца, вредные привычки – пристрастие к мотовству, табаку, хмельному и азартной карточной игре. Фраза «Ты моему ндраву не препятствуй!»[428] становилась девизом освободившихся от контроля общины и обретших материальную самостоятельность выходцев из деревни.

В зависимости от личности вольный воздух большого города мог вывести «в люди» так, что «и рукой не достанешь»[429], или перевести в разряд «непутевых», «охальников». Крестьянская семья, отдавая своего сына «в чужие люди», относилась к городу настороженно, опасаясь, что там мальчика могли научить «табак курить, вино пить», «мало Богу молиться» – и не знала, куда мог привести «поворот с нашей деревенской дороги на другую»[430]. «…Город – баловник для людей; в деревне чего бы и в голову не пришло, а тут как раз научат. Он и трубку курит, и в карты играть охотник, и шампанское пить умеет…» – такую оценку города встречаем в «Очерках из крестьянского быта» А.Ф. Писемского[431].

В русских сказках образ «чужого», «периферийного» пространства, отличающегося «особой опасностью и концентрацией злых сил»[432], часто выступал как образ города. И именно в городе, в 15 случаях из 47, позиционировалась ситуация игры.

«Мужик в город пришел, там и по миру пошел»[433], – предостерегающе напоминала народная мудрость. Так, «Питерщик» А.Ф. Писемского, растранжирив весь свой капитал на приглянувшуюся золотошвейку, стал искать счастья в игре в компании записного картежника-купца: «Между нами, мужиками и купечеством попростее, идет игра под названием: в горку; игра, так сказать, нехитрая, но презадорливая, главная в ней пружина выжидать хорошей карты – она тебе одним коном воротит все убытки… Пришла ко мне какая-то шушера. Подрушный товарищ пошел целковым, я помирил этот целковый, да два под другого товарища, тот тоже, и выставил уж пять, так у нас и пошла круговая. Накидали мы в кон целковых до пятидесяти, я не отступаюсь, все хочется на пустую сбить, – не тут-то было! Проставил я целковых двадцать, а взял подрушный, потому что имел на руках сильный хлюст. Идет у нас игра потом дальше. Мне счастья нет: выпиваю я с досады графина два водки, – и хмель не берет… Просадивши все свои пятьдесят целковеньких, стал я хозяина упрашивать еще играть на рысака с упряжкой… Покончивши лошадку со всеми экипажами, за одежду принялся и к утру остался в одной только поддевке…»[434] От нищеты и гибели несостоявшегося купца спас помещик, почти насильно увезя его в деревню, чтобы «поочувствовался» – «мужик глуп: как бы нам не деревня, так бы мы и Бога забыли». Только по прошествии некоторого времени барин вновь отпустил питерщика в столицу, где тот, оставив всякую «блажь», быстро пошел в гору.

Трагичнее сложилась судьба героя одноименного рассказа С.В. Максимова[435]. Наставления бывалого дяди – избегать кабаков, прожженных молодцев и карточной игры («втянешься – водой не отольешь») – племянник выполнил только частично, отбившись от своего ремесла и спознавшись с водкой. Неудавшемуся плотнику не удалось найти места и по возвращении в родную деревню, тогда «вспомнилась петербургская жизнь, которая подбивала его и брала верх над рассудком», – он снова запил и превратился в местного «неладного».

С точки зрения крестьянина, город открывал доступ к большим и быстрым заработкам. Крестьянин, ходя за сохой, и его жена, сидя за прялкой, никогда не вырабатывали таких денег, которые можно было получить в городе. В середине XIX века заработки красильщика составляли 72,5 рублей; извозчика – 79,5; печника – 87,5; штукатура – 100; набойщика – 154 рубля. Если сопоставить эти доходы с крестьянским оброком (23–28 рублей по центральным губерниям) и средними расходами крестьянской семьи из 6–7 человек (152 рубля 18 копеек)[436], то это вполне значительные суммы. В сфере обслуживания заработки во много раз превышали доходы не только крестьянской семьи, но и представителей интеллектуального труда. Но поскольку эти деньги представляли собой единоличный и наличный доход, то они часто тратились вне рамок семейного бюджета.

Если приуроченные к природным явлениям и требующие значительных усилий сельскохозяйственные работы позволяли иметь лишь необходимый минимум, то в городе более высокая оплата труда живыми деньгами, случайные заработки и возможность повышения своего профессионального статуса позволяли иметь «залишнюю копейку» («В городе не орут, не пашут, а сытней нашего едят»[437]). Попробовавшим промышлять на чужой стороне уже не хотелось «пенья копать», крестьянский труд становился для них все менее привлекательным. После питерских заработков и комфортного житья крестьянство казалось «трудным и глупым делом». «Из чего биться?» – спрашивал себя один из героев цикла очерков Г.И. Успенского «Из деревенского дневника» (1880). – Отведав легкого столичного труда, хорошей еды, спокойного сна вволю, тепла, теплой одежды, цельных сапогов, он уже не мог понять удовольствия биться как рыба об лед для того, чтобы ничего подобного не иметь…»[438].

В сравнении с крестьянским трудом труд в городе был более доходным, но поскольку городские верхи задавали более высокие ориентиры потребления, то несоответствие им воспринималось как недостаточность, бедность, что толкало на изыскание материальных средств, в том числе и с помощью азартных игр.

Рост материальных возможностей не сопровождался повышением нравственного и образовательного уровня, соответствующего новым рыночным условиям. Поэтому духовная пустота, открывшийся досуг наполнялись картами, водкой, трактирными развлечениями и кутежом. Побывав в 1881–1882 годах в деревне Сябринцы Чудовской волости, Г.И. Успенский пришел к выводу, что «непроизводительная трата денег среди крестьянства в самом деле велика. В огромном большинстве расстроившихся хозяйств значительнейшая часть заработка идет не на хозяйство, а на трактир, на пустяки, картежную игру, мотовство. И что удивительно, мотовство, расстройство начинается именно от более легкого, чем крестьянство, заработка…»[439].

Таким образом, материальный достаток и свобода выбора часто вели их обладателя далеко не лучшим путем. В цикле очерков «Власть земли» (1882) Г.И. Успенский развил тему отхода крестьянина от земледельческого труда и пришел к выводу, что именно земледельческое миросозерцание и его идеалы являются определяющим фактором в существовании типа русского крестьянина: «…народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, – до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли… Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, – добейтесь, чтоб он забыл крестьянство, и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него»[440].

Герой одного из очерков этого цикла, поменявший деревенскую пашню на более высокооплачиваемый городской труд, сам называл причиной