Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

хороводной песне девушка, изображающая невесту, отказывалась от жениха, если подруги давали ему такие нелестные характеристики, как «пьяница, пропойца, картежный игрок»[402].

В народных верованиях, как в зеркале, отражались основные социальные воззрения их создателей, помещающих пороки собственной среды в чужое пространство. В бывальщинах, быличках и сказках черти, водяные и другие «нечистые» на пирах, свадьбах и в кабаках (то есть в праздничное время) с охотой предавались таким «изобретенным» ими занятиям, как питье вина, курение табака, безудержная игра в карты и кости, причем игра шулерская, «с передержкой и подтасовкой»[403], с «замеченными»[404] картами. Считалось, что среди чертей были более ловкие игроки, у которых можно было научиться искусству игры[405]. В южнорусском диалекте даже само слово «игрец» означало «нечистого или злого духа»[406].

Если для дворянства карточная игра маркировала «свое» пространство, являлась своеобразным допуском в тот или иной круг и организовывалась в местах ежедневного пребывания (клуб, салон, домашний круг), то для крестьянина она рассматривалась как принадлежность пространства, специально отведенного и отличного от обыденного, – майдана[407], посиделочной избы[408], кабака[409]. В русских бытовых и волшебных сказках карточная игра происходила в отдаленном от крестьянского мира пространстве, как-то: в городе (15), в заброшенном доме, в котором поселилась нечистая сила (9), в царском дворце (4), трактире (4), в гостинице или на постоялом дворе (4), в затерянном в лесу волшебном доме (2), в аду (2), в избе Бабы-Яги (2), на мельнице (1), «в чистом поле» (1), купеческом клубе (1), «ишпанском королевстве» (1).

Самопроизвольный социальный эксперимент по сосредоточению «праздноядцев» и предоставлению им относительной свободы в устройстве внутреннего быта был поставлен в сибирских тюрьмах. Тюремный контингент в большинстве своем состоял из людей, игнорирующих какой бы то ни было труд, кроме воровского ремесла. Заключенные находились на государственном иждивении и обладали массой свободного времени: «…в тюрьме встречали они безграничный досуг в длинные сроки при казенном обеспечении во всем том, для чего они прежде ходили, будучи на воле, с легкими орудиями праздного и порочного человека». Как результат подобных условий – усвоение привычки «жить чужим трудом», нравственное разложение заключенных, ранее не имевших контактов с преступной средой. В особенности это касалось заключенных из крестьян: «Человек с воли, с широкого деревенского раздолья, всегда в этом случае играет страдательную роль. Замечают, что люди подобного закала на первых порах безропотно покоряются своей участи, покорны и почтительны к своим начальникам и спокойны в своем несчастии до тех пор только, пока пагубные советы старых кадет, их опасные примеры и отчаянность не сделают их столько же развращенными, как и те». В тюрьмах процветали воровство, пьянство и азартные игры: «Безделье породило игру, внезапные обыски денег развели пьянство: надо тратить, а то отнимут. На пьянство нужны деньги, взять негде: надо красть… Вот почему тюремное воровство бесконечно»[410].

Одним словом, отсутствие возможности и желания зарабатывать честным трудом, приоритет воровских законов над христианскими и гражданскими приводили к организации социальной жизни на упрощенном уровне, направленном на удовлетворение простейших потребностей. В тюрьмах создавалась атмосфера, совершенно обратная той, которая способствовала бы исправлению заключенных. Как это ни парадоксально, но в образах авторитетного тюремного сидельца и не лучшего представителя российского дворянства наблюдалось определенное сопряжение верхов и низов. Для обоих случаев характерны ориентация на праздный образ жизни, пассивная жизненная позиция и намеренное избегание производительного труда.

Каторга внушала простому народу страх, наделяясь фантастическими свойствами и приравниваясь к аду на земле[411]. И этот страх был связан не только с навечным расставанием с родными местами и семьей, потерей имущества и отдаленностью места ссылки, но и с тем, что на каторге в концентрированном и неограниченном виде существовали и прививались новоприбывшим все те порочные излишества, которые стремилась контролировать крестьянская община. В сибирских тюрьмах эти пороки составляли самое жизнь арестанта: «…между ними шум, крик, карты, кости, ссора или песни, пляска… Одним словом, тут истинное подобие ада!»[412].

Крестьянская община, постулируя труд, мирскую солидарность и христианские заповеди, тем самым воспитывала в личности большую моральную устойчивость и создавала механизм, защищающий от чрезмерного увлечения всякого рода соблазнами. Не случайно среди представителей мещанского сословия было более развито воровство: «…по общему проценту ссыльных они занимают самое видное место и обнаруживают наклонность к нарушению прав чужой собственности заметно сильнее, чем крестьянство. Причина очевидна из простого сопоставления городской жизни с соблазнами и деревенской с условиями, более благоприятствующими честному труду и непрерывной правильной работе»[413]. Крестьянин, лишенный привычного трудового окружения, быстро терял волю и «превращался уже из простоплетеного, добродушного человека в скрытного, уклончивого, ловкого и опасного плута»[414].

Земледельческий труд крестьянина – это труд, тесно интегрированный в жизненный уклад, это главная форма ценностной и свободной жизнедеятельности по обустроению и расширению своего культурно-хозяйственного пространства. Преобразуя природу, человек воспринимал ее «как интегральную часть самого себе и не относился к ней как к простому объекту приложения труда, владения или распоряжения»[415]. Труд этот разнообразен; крестьянин от начала и до конца проходил путь по созданию натурального продукта, потребляемого им же самим.

Несмотря на то что земледельческий труд ограничивал человека и его культуру естественным природным воспроизводством, это начало, которое формировало умственные интересы крестьянина, обеспечивало полноту его нравственного и духовного бытия. Эту суть крестьянского этоса постиг и описал Г.И. Успенский, съевший не один пуд соли с прототипами своих героев, преодолевая их отчуждение. «Для меня стало совершенно ясным, что творчество в земледельческом труде, поэзия его, его многосторонность составляют для громадного большинства нашего крестьянства жизненный интерес, источник работы мысли, источник взглядов на все, окружающее его, источник едва ли даже не всех его отношений частных и общественных», – писал Успенский в очерке «Крестьянин и крестьянский труд»[416].

Всепоглощающий и интенсивный труд уравновешивался временем праздника, когда умеренность, серьезность и сосредоточенность сменялись весельем, игрой, употреблением спиртного, вольностью в общении полов, буйными плясками и силовыми играми. Однако работа и отдых, будни и праздник дополняли друг друга, взаимодействовали и объединялись общими мировоззренческими установками. Многие праздничные игры – это вольное воспроизводство трудовой деятельности для улучшения ее результатов[417]. Отношение к труду как к самоценности, его коллективный характер (в рамках общины и семьи), отдача от трудовых усилий по прошествии длительного времени, необходимость формирования страхового фонда определяли бережное отношение к результатам труда.

С развитием фабричной промышленности роль труда, его значение и отношение к его результатам претерпевали существенные изменения. Труд фабричного рабочего – это труд, не имеющий