Рассказы, повести, сценарии и другое - Наталия Небылицкая

– Нет. Спасибо. Я сам.

– Ну, что ты можешь? Ты ещё совсем неопытный! Всё, вопрос решён.

– Умерь пыл, воительница, – вступает в спор Ксюша, причём с несвойственной ей жёсткостью – Ваня давно уж вырос и в наших советах не нуждается.

– Не нуждается, – словно эхо, с тоской произносит Рахиль, – не нуждается…

– Ах, вы, мои дорогие мамы! – Иоанн обнимает женщин, он уже вполне овладел собой. – Кормить-то будут сегодня?

– Будут, потерпи. А у вас, православных, сейчас не пост?

– Нет, у нас можно всё есть, а у вас, иудеев?

– Так я ж безбожница!

Раздаётся звонок в дверь. Рахиль вскакивает, бежит открывать. На пороге Звягинцевы.

Натура.

Польша. Небольшой приграничный городок. Ухоженный, словно умытый. Квадратное здание из гофрированного металла, раскрытые настежь ворота, внутри две фуры, погрузка картонных больших коробок почти закончена. Водители в ладно пригнанной синей форме подписывают документы.

– Янек, позвони на фирму, что мы выехали, – первый шофёр, отдавая документы, обращается к заведующему складом.

(Сцена на польском языке, с закадровым переводом).

– Обязательно. Из Вроцлава на склад везут ещё 2000 флаконов, у меня на стеллажах уже места нет, иголку и ту не втиснешь.

– Что-то мне всё это не нравится, – второй шофёр с кислой миной качает головой.

– Аналогично, – откликается завскладом, – Букашкин на звонки не реагирует, Анри из Франции шлёт факсы – остановите погрузку готовой продукции, а Звягинцев чуть ли ни матом посылает, где товар.

– Бардак, – ворчит первый шофёр, залезая в кабину.

– Скоро мы останемся на улице, – бесится второй шофёр, – говорил же, не связывайся с русскими, обязательно погоришь. Всё, мы поехали.

Взвывают моторы, фуры одна за другой осторожно выезжают из ворот.

Янек закрывает ворота, поднимается по металлической лестнице, заходит в свой кабинет. Садится за стол. Немного подумав, набирает номер на телефонном аппарате:

– Пана Егора попрошу, – с акцентом, но по-русски. – А когда могу его застать, наконец? Да, мобильный тоже не отвечает. И дома говорят – нет его. Вы передаёте, что я его ищу? Спасибо, – снова набирает номер, – пан Сергей? Янек беспокоит. Что происходит?

Натура.

Москва. Подъезд дома. Чета Звягинцевых входит в подъезд. Сергей говорит по телефону, он раздражён:

– Я знаю, что собираешь флаконы по всей Польше, я знаю, что ты забил склад под завязку. Почему же не отправляешь во Францию? Как это? Поверить не могу. Нельзя останавливать налаженную цепочку! Цикл нарушаем, в конце концов! Егор велел попридержать?! Поверить не могу! Ладно, разберусь, тут какое-то недоразумение. Позвоню завтра. До видзенья, пан Янек.

– Что случилось? – спрашивает жена.

– Ничего, ничего.

Интерьер.

Внутри подъезда. Звягинцевы понимаются на лифте, Любаша, прежде чем нажать кнопку звонка, произносит:

– Может, зря мы? Вернёмся домой, пока не поздно?

– Чепуха! Эта старуха такая забавная. И ещё мне одна мыслишка в голову пришла. Потом обсудим.

Любаша звонит. Через секунду распахивается дверь, на пороге отец Иоанн.

– Простите, – Сергей в недоумении, – мы к Рахили Борисовне. Ошиблись квартирой?

– Проходите, проходите, – бежит к двери Рахиль, – мы вас ждали, за стол не садились. Ха! Я выиграла!

– Простите? – спрашивает Сергей.

– Пари. Ксюша, встречай гостей!

Натура.

Егор Букашкин во дворе своего дома. Запирает припаркованный «джип». Вместо того чтобы войти в подъезд, останавливается возле скамейки, стоящей возле детской песочницы, опускается на неё. Сидит, съежившись, отчего кажется ещё меньше ростом. И на лице его такая тоскливая мука!

Поднимает голову, смотрит на окна второго этажа, где горит свет. Вздыхает, с трудом поднимается и идёт к подъезду. Медленно, чуть сгорбившись, словно на ногах его тяжеленные гири.

Интерьер.

Квартира Егора. На звук открываемой двери выходит Даша, жена Букашкина. У неё тусклые, явно давно немытые волосы, тусклые глаза, смотрит она как будто бы в бок, мимо Егора. Одета женщина в выцветший байковый халат. Трудно определить её возраст.

– Даша, иди к себе.

– Иди к себе, – словно эхо вторит жена.

Егор снимает ботинки, надевает тапочки, сразу проходит на кухню. В мойке и на столе гора немытой посуды. Егор надевает фартук, очищает посуду от остатков пищи, складывает в посудомоечную машину. Всё это в полной тишине. Затем он наливает себе сок, садится, забыв выпить, застывает. В кухню вбегает девочка, похожая на Егора. Ей около 12 лет, но одета она очень уж по-взрослому: длинное бархатное платье с глубоким декольте, в ушах бриллианты, на шее дорогое колье, на ногах туфли на «гвоздиках».

– Бон суар, папа, бон суар! – щебечет девочка, тянется к губам Егора, тот отшатывается.

– Прекрати, Катя.

– Ты меня разлюбил? Мой папусечка, мой золотой, единственный! – дочка повисает на шее отца, потом взбирается ему на колени.

Она ласкает его, но не как дочь, как женщина. Она расстёгивает пуговицы на рубашке, другая рука тянется к брюкам. Слышен скрежет молнии. Егор вскакивает, стряхивает с колен дочку, пытается сбросить её руки. Лицо Кати мутно-бледное, глаза чуть прикрыты веками. С трудом Егору удаётся высвободиться.

– Послезавтра вы с бабушкой и мамой уезжаете в Париж, собери свои вещи.

– Нет! Нет! Никогда, – девочка визжит и топает ногами, – я тебя не брошу, не брошу…

Её как будто заклинивает на этих словах. Она повторяет их и повторяет, потом звук сливается и переходит в истерические рыданья. Катя бросается на пол, обнимает колени отца, тот пытается освободиться. Катя падает на спину, бьёт руками и ногами об пол, визжит, изгибается. Откуда-то из глубины квартиры раздаётся вой, напоминающий рык разъярённого зверя. Егор ладонями затыкает уши, выскакивает сначала из кухни, а потом и вовсе прочь из квартиры. Бежит прямо в домашних тапочках по двору, оскальзываясь на прихваченном морозом тротуаре.

Интерьер.

Квартира Рахили и Ксюши. За столом только отец Иоанн, Звягинцевы, Рахиль – видно, все остальные гости разошлись. Ксюша собирает грязные тарелки, затем расставляет чашки, разливает чай.

– Давно я так вкусно не ела, – говорит Любаша, отправляя в рот здоровенный кусок пирога с яблоками, прихлёбывает чай. – Как у вас славно, покойно.

– Милости просим, захаживайте, – Рахиль говорит это вроде бы всерьёз, но в глазах бесы.

– И пахнет как, как… – Любаша не может подобрать слова, – как в детстве.

– Запах детства? – задумчиво произносит Рахиль, – у каждого он свой. Вон отец Иоанн помнит, как в нос шибает хлорка.

– Тебе всё хиханьки да хаханьки. Несерьёзная ты женщина, – смеётся отец Иоанн, – греховодница.

– Вот и зять мой, Йоська, то же самое утверждает.

– А я помню острый аромат гвоздики, – вдруг произносит расчувствовавшийся Звягинцев, – мама всегда варила глинтвейн. Наши фабричные смеялись над мамой, но пили с удовольствием. Придут, бывало в гости, просят: «Дуся, свари свой пьяный компот!» Откуда она эту диковинку взяла? Представляете, в глухой тайге и глинтвейн!

– От ссыльных, небось, – произносит Ксюша.

– Да, ссыльные у нас, почитай, весь посёлок был. Одна-единственная фабрика валенки катала, одна школа, один магазин, одно отделение милиции, узкоколейка – паровозик раз в неделю таскал три товарных вагона. «Турок» посёлок назывался. И откуда в Сибири турки-то?

– Оттуда, откуда и гвоздика, – Любаша произносит это с набитым ртом.

– В нашем магазине был очень оригинальный ассортимент: две огромные бочки – одна со сливовым повидлом, другая с селёдкой, хлеб кирпичиками завозили раз в неделю, мыло вонючее хозяйственное по карточкам, а на полках «Солнцедар», портвейн №17, чекушки с белой головкой, да ещё пакетики с гвоздикой и хмели-сунели.

– Сразу после войны? – спрашивает отец Иоанн.

– В конце шестидесятых. Вы, москвичи, уже карточек в глаза не видели, а мы…

– Ну! Запел свою песню, расцвёл пышным цветом комплекс провинциала, – фыркает Любаша.

С улицы доносится вой автомобильной сигнализации. Звягинцев вскакивает. Перемена в его облике поразительна – от сентиментальной «расслабухи» ни следа: челюсть вперёд, глаза бешеные, выскочил вон из квартиры, как ветром сдуло. Хозяйки и гости приникают к окнам.

– Ой, ой, ой! – Любаша мечется возле окна и голосит, – Убивают! Милиция! Помогите!

Натура.

Двор. Возле подъезда драка. Звягинцев дерётся с двумя парнями неумело, но яростно. Выбегает из подъезда отец Иоанн, за ним несутся Ксения и Рахиль. Любаша застывает на пороге, не переставая взывать о помощи, картинно заламывая руки. А вокруг – ни одной живой души. В окнах не торчат любопытные. С лавочек «сдуло» влюблённых. Хоть изорись – никто не поможет.