Безумные короли. Личная травма и судьба народов - Вивиан Грин

В течение всего его правления преобладает непомерная эгоцентричность, проявляясь всё более и более, и он становится всё более подверженным переменам настроения и нрава по мере того, как ухудшается его физическое здоровье. Это представляло собой нечто большее, чем индивидуальное своенравие и, казалось, отражало основное несоответствие, которое выражалось в его личных отношениях и в его роли монарха. Ему постоянно нужно было самоутверждаться и в роли короля, и в роли любовника. Эмоционально король походил на маленького ребёнка, он вёл себя как капризный сопляк, хватая всё, что он хотел, независимо от последствий, и когда у него что-то не получалось, устраивал отвратительные бесчинства. «Король обзывает его разными словами дважды в неделю, — так говорилось о его обращении со всемогущим министром Томасом Кромвелем, — а иногда бьёт его по макушке, и всё же, после того как его довольно сильно поколотили по голове и хватали и трясли, он выходит в большой зал как ни в чём не бывало с таким весёлым лицом, как будто он всему хозяин». «Всё, — так сказал Шапюи, — должно происходить так, как желает король». «Такой монарх, — как выразился секретарь Кранмера Ральф Морис, — который не может ни сдержаться, ни выслушать что-нибудь против какой-либо своей просьбы».

Он не выносил никаких возражений против своих волеизъявлений. «Видеть, как людей вешают, четвертуют или обезглавливают, — заметил один приехавший в Лондон в 1541 г., — это не новость, и иногда за какие-нибудь незначительные выражения, истолкованные против короля». «Я не припоминаю, — писал французский посол Марильяк об атмосфере при дворе Генриха в том же самом году, — чтобы я когда-нибудь видел этих людей такими замкнутыми, как сейчас, ибо они не знают, кому можно доверять, а король сам, причинив зло стольким людям, не доверяет никому». «Могу добавить, — докладывал Марильяк своему господину Франциску I 29 мая 1541 г., — что вчера были убраны все головы, которые были выставлены на (Лондонском) мосту, чтобы люди могли забыть, чьи головы запечатлелись у них в памяти, но скорее их место скоро займут новые… ибо… перед днём Св. Иоанна ждут, что Тауэр освободят от пленников, которые там сейчас».

Террор стал орудием политики. «Думаю, — сообщал Кастильон французскому королю, — что очень немногие лорды в этой стране находятся в безопасности». Начинались судебные процессы, результаты которых были заранее известны. Семья Поулов, о которой можно было бы подумать, что они могут претендовать на корону, была выкошена.

Не менее пятидесяти трёх человек были лишены гражданских и имущественных прав в 1539–1540 гг., многие из них были впоследствии казнены. Если отчасти ответственность падает на советников короля, то всё-таки именно король одобрял то, что происходило. Смерть шагала по стране по пятам Генриха. «В Англии смерть унесла всех достойных людей, или же их поразил страх». Король, по словам немецкого реформиста Меланхтона, стал «английским Нероном». Генрих, заметил Кастильон 26 января 1538 г., стал «самым опасным и жестоким человеком в мире». «Он в ярости, — добавлял он, — и у него не осталось ни разумения, ни понимания». «Больной и испуганный, Генрих стал, — утверждает один из его недавних биографов, — тираном самого опасного типа, скрытным, невропатическим и непредсказуемым».

Процесс прогрессировал. Если несчастный случай, который он пережил в 1536 г., и последующий остеомиелит и язвы на ногах были важными вехами на дороге, выносящими на поверхность те черты его личности, которыми он всегда обладал, то его последующие матримониальные приключения имели болезненные последствия, по крайней мере до тех пор, пока он не женился на Екатерине Парр. И всё-таки, если Фоксу можно верить, похоже, что даже Екатерина Парр едва избежала немилости. Очевидно, она не согласилась с королём по теологическому вопросу. Король был так оскорблён её дерзостью, что по совету Стивена Гардинера велел подготовить статьи, обвиняющие её в ереси, и утвердил ордер на её арест. «Хороши новости, — со злостью заметил Генрих, — когда женщины становятся такими клириками; и как это меня утешает, что на закате жизни меня учит моя жена». Екатерине повезло, она узнала, что готовится, и сказала королю, что она была глубоко неправа, когда выразила по религиозному вопросу мнение, которое отличалось от точки зрения её мужа. Генрих смилостивился. «Так значит это так, счастье моё, и вы спорили без злого умысла? Тогда мы опять такие же добрые друзья, как и раньше, и всегда останемся такими». Его эгоцентричность была такова, что с точки зрения современного историка он «был болен психической болезнью, манией величия, навлечённой обществом, которое считало своего монарха единственной возможной гарантией против возобновления гражданской войны и которое было настроено боготворить его и как идеал человека, и как символ гражданского мира и безопасности».

Была ли это мания величия защитой от подспудного чувства личной неполноценности? Утверждать, что Генрих страдал от основополагающего комплекса неполноценности, который распространялся с личной жизни на общественную — это значит противоречить всем суждениям современников и мнению большинства современных историков. Современники считали его одним из самых талантливых людей его времени, а современные историки, мнения которых могут быть различны относительно его личной ответственности, тем не менее отдают должное его умелому и искусному управлению государственными делами. И всё же из-за шума и грома выглядывает маленький избалованный ребёнок. Он был всё время охвачен страхами и тревогами относительно заговоров и сговоров с целью осуществить его свержение. Он боялся болезней и смерти, даже сам составил полный перечень мазей и лекарств, и находился под большим влиянием своих врачей, особенно доктора Чеймберза и сэра Уильяма Баттса. Он был ипохондриком, который впопыхах бежал в безопасное место от вспышки английской потницы, сравнительно новой смертельной болезни, которая, казалось, находила свои жертвы особенно среди лиц благородного происхождения. «Само название потницы, — сообщал Гардинер, — так ужасно и пугающе для его высоких ушей, что он ни в коем случае не отваживается приближаться к тому месту, где она по слухам появилась». Когда разразилась эпидемия потницы в 1528 г., которая свалила и Анну Болейн, и её брата Джорджа, Генрих перестал выходить из своей спальни, насколько возможно оставаясь в одиночестве. Король, замечал французский посол, «был в таких делах самым пугливым человеком, какого только можно было встретить».

Отец Генриха, хотя в заключительные годы своего правления растерял популярность, был добросовестным и умелым монархом, который уравновесил бюджет и воздерживался от дорогостоящих иностранных авантюр. Генрих, далёкий от своего преждевременно состарившегося отца, отошёл от его политики, расточительно тратил деньги и возобновил традиционную вражду с Францией; он тратил громадные суммы на строительство, растранжиривая деньги, которые получил в результате роспуска монастырей, и положив начало «великому развалу» английской экономики. На протяжении всего своего правления он полагался на верных и умелых министров, которые формулировали и обосновывали ту политику, которую он считал нужным проводить. Генрих был исключительно восприимчив к психологическому давлению и во многих отношениях поддавался интеллектуальному влиянию, принимая политические линии, начертанные другими, и считая их своими собственными. В равной мере он был непоследователен, менял полностью или частично политику, которую когда-то принимал с энтузиазмом, и уничтожал тех, на кого полагался. Легкомысленный и капризный, он был, замечает Скэрзбрик, «последователен только в выполнении своей собственной деспотической и необдуманной воли». Предоставленный самому себе, он совершал крупные ошибки, как даже слишком хорошо показывают годы его правления после падения Томаса Кромвеля. В то время как он обладал, по предположению Эрика Айвеза, «пугающим стремлением к цели, которое было основной движущей силой в характере короля», цель могла меняться в зависимости от королевского настроения. Его слава великого короля представляется основанной на серии исторических случайностей, а не на цепи настоящих достижений.

Весьма вероятно, что «Большой Гарри» был жертвой серьёзного психического расстройства, которому обстоятельства его жизни и правления дали возможность полностью проявиться. Существует поразительная нравственная пропасть между его заявлениями и его действиями. Если он не обманывал сам себя, что очень возможно, веря тому, что говорил, когда факты показывали обратное, тогда он был величайшим из лицемеров. Характерно для Генриха, что на смертном одре он попросил в своём завещании, чтобы рядом с его гробницей в Виндзоре воздвигли алтарь «для служения ежедневной мессы, пока существует мир», таким образом обеспечив себе тысячи месс, тогда как по закону о вкладах, оставленных на заупокойные службы, он отказал в них своим подданным. Он отдал свою душу в распоряжение «святых небесных сил», вспоминая свои «собственные добрые дела и милосердные поступки», которые он совершил «во славу и на радость нашему Создателю». Это потрясающий комментарий к его расстроенной личности. Постоянные бурные перемены его настроения, его явная подозрительность, его своевольные суждения — всё это коренилось в его грандиозном эгоцентризме, ещё более усугубляемом приступами тяжёлых болезней. «Ибо, — как заметил сэр Томас Мор, — и душа, и тело так переплетены и связаны одно с другим, что между собой они образуют одну персону, и неумеренность того и другого делится пополам». Многие обречённые на смерть и заключение по распоряжению Генриха наверняка были гораздо менее жертвами рациональной политики, нежели расстроенной психики короля.