Моё настоящее имя. Истории с биографией - Людмила Евгеньевна Улицкая

туберкулезную больницу. И сразу же влюбилась в больного Филиппа. И вышла за него замуж, когда выписали его помирать… Однако врачи ошиблись – умер он только через два с половиной года.

Филипп был молод, высок ростом, худ до совершенной костлявости и красив так, что четырехлетняя Женя, проживавшая с родителями в той же многокомнатной коммунальной квартире, на всю жизнь запомнила его сказочное лицо – Финист – Ясный сокол, или Андрей-Стрелок, или Иван-Царевич. Но был он, несмотря на истошную синеву глубоко утопленных в глазницах глаз, волк волком. Лечили его от туберкулеза, вспыхнувшего после ранения, но каверны съедали его легкие, а еще пуще съедала злоба на весь белый свет, на весь мир живых, которые останутся жить на земле, когда его уже не будет. И чем меньше оставалось легких, тем ярче кипела злоба, своей страшной силой обращенная более всего на жену. Хороша собой Клава не была: рябоватое личико, нос уточкой, длинна, сутула, плоскогруда…

Филипп любил жену всеми силами своей злой души и лупил нещадно все два с половиной года их брака. Он бил жену смертным боем и матерно ревел, гоняя ее по длинному квартирному коридору от входной двери до выхода на черную лестницу. Клава была проворна, длиннонога, все норовила выскочить на улицу по черной лестнице, а он догонял ее, а если не догонял, то запускал в нее сверху сапожной лапой или молотком. А она ловко уворачивалась. Кричал он всегда одни и те же слова: жить будешь, сука, а мне помирать!

Когда у Филиппа начинался очередной приступ ненависти, замешанной на любви, Женина мать Тамара забирала всех квартирных детей в свою комнату – дочку, Генку, сына Клавы и Филиппа с багровым родимым пятном во все правую щеку, и девочку Тарасову, внучку стариков Тарасовых.

Тамара доставала коробку с лото, раздавала длинные карты с цифрами и включала радио, заглушавшее отчасти коридорные крики. В последний год в коридорные крики жизни добавился еще один мотив:

– От кого родила, блядь, от кого родила, говори!

Под Новый год Филипп, еле таскавший ноги, пошел за водкой и во дворе упал. Соседские мужики притащили его домой. Накануне он принес Тамаре, которая каждый месяц одалживала ему безвозвратный трешничек, маленькую благодарственную елку. Женин отец не одобрял расточительности жены и хмыкнул: пенсию бездельнику выплачиваешь? Но она только пожимала плечами. Про те трешники, которые она давала Клаве, он вообще и не знал.

В последний день старого года, незадолго до окончательного расселения коммуналки, посреди кухни из мелких столиков жильцов составили длинный стол. На нем стоял гроб с Филиппом, а на всех четырех конфорках только что установленных газовых плит варился рис для кутьи. Запах подгоревшего риса мешался с запахом хлорки и еще каким-то новым, тревожным и даже ужасным. На лоб Филиппа была надета какая-то полоска бумаги, окаменевшие руки были сложены так, что в пальцах твердо стояла горящая свеча, а белая простыня покрывала его по грудь, и видны были его военные награды – одна с Лениным и одна со Сталиным. На той, которая со Сталиным, было написано “Наше дело правое, мы победили”.

Клава билась о гроб и кричала какие-то слова, из которых можно было разобрать всего несколько: горе мое горькое, на кого ты меня оставил, ни поильца у мене, ни кормильца…

Семка, сын Филиппа и Клавы, мальчик с родимым пятном во всю щеку, отца ненавидел и, глядя, как мать бьется о гроб и кричит низким чужим голосом несуразные слова, возненавидел и мать.

Он закончил семилетку, потом техникум, потом поступил на электроламповый завод и закончил вечерний институт. Дорос до главного механика. Не женился. Деньги матери посылал по почте, а в гости к ней не ходил. А в тридцать лет пробудились в нем отцовские палочки Коха, и он умер от скоротечного туберкулеза. Снова Клава плакала, кидалась на гроб. А потом получила хорошую пенсию за потерю единственного кормильца. И жила долго, до глубокой старости.

Раз в год, на Пасху Клавдия приезжала к выросшей Жене и ее постаревшей матери Тамаре с куличом, украшенным бумажной розой. Она помнила те трешки.

5

Когда человек с детства много болеет, он привыкает к болезням и находит в них некоторую прелесть. Шурик в детстве болел животом и кожей, ушами и горлом, позже стал болеть суставами и печенью. И все это не мешало ему сделать хорошую инженерную карьеру. Когда учился в институте, он был лучшим студентом и женился на самой красивой девочке курса. Она его уважала и болезни его тоже уважала. К старости лет болезней стало больше, а любви, может, и поменьше. Сделали на шестьдесят шестом году жизни Александру Семеновичу неприятную операцию, удалили простату. Не совсем удачно сделали, он третий месяц лежал почти не вставая, на нем была целая амуниция, которая изрядно отравляла ему жизнь. И ему даже захотелось умереть поскорей. Жена его Тома ухаживала за ним честно и круглосуточно. Они давно уже разъехались спать по разным комнатам – она в маленькую, он остался в большой. И кричал оттуда громко и раздраженно “Тома!”, когда ему что-то было нужно… И Тома бежала со всех ног. И днем, и ночью. Однажды ночью сползло одеяло, и он закричал. Она прибежала не сразу, он успел несколько раз прокричать. И тут она вбежала, придерживая на животе халат, приговаривая: “Сейчас, сейчас, Шурик…” И вдруг рухнула. И он вскочил, чтобы помочь ей подняться. Но она лежала как мертвая. Он не сразу понял, что она мертвая. Приехали врачи, потом сын, а потом ее похоронили. И Шурик стал болеть дальше. Как бывшему фронтовику, ветеранская организация ему прислала помощницу. Как еврею, другая организация, еврейская, прислала ему еще одну помощницу. И он болел долго и комфортно. И умирать ему расхотелось.

6

Так бывает, что сестры друг друга не любят. А бывает хуже того – ненавидят. Вот так и произошло между сестрами Рожковыми. Они были совсем еще девчонки, одной шестнадцать, другой восемнадцать, когда умер дедов брат, бездетный и бессемейный. И оставил им немалое наследство. Наследство кое-как поделили, но при дележке рассорились так, что перестали не то что встречаться, а даже с днем рождения друг друга не поздравляли по телефону. И как ни старалась их мать Ксения Алексеевна примирить сестер, не получалось. А мамочку, надо сказать, обе они очень любили. И как-то осенней порой вышла Ксения Алексеевна погулять, села на холодную лавочку и простудила свои женские органы. Лежит, боли страшные, а врача-то вызвать стыдно: откуда