Новый Мир ( № 6 2010) - Новый Мир Новый Мир

В час тридцать он спустился в столовую, заказал, как обычно, жареную картошку, салат “ачичук” и чайник с зеленым чаем. Его любимое место возле фонтана было не занято. За соседним столиком, на котором одиноко стояла бутылка портвейна, сидел худой седовласый старик с орлиным носом и смотрел в задумчивости на утекающую воду. Кирилл Семенович узнал в нем по фотографии знаменитого поэта, некролог которому вычитывал несколько лет назад на последней странице, но решил, что обознался. Когда он доел картошку с салатом и вновь поднял голову, за ближним столиком уже смеялась молодая пара.

Кто-то другой на месте корректора мог бы заподозрить во всем этом неладное и вовремя отпроситься домой, но Кирилл Семенович умел читать только буквы.

Ближе к вечеру отмечали день рождения журналиста Касыма. Кирилл Семенович из приличия послушал пару тостов и начал аккуратно пробираться к выходу. “Кирилл-ака, куда вы?” — запротестовал именинник, протягивая ему в одной руке полную стопку, а в другой — разломленную надвое, дымящуюся тандырную самсу. “Спасибо, мне читать еще”, — стал отказываться Кирилл Семенович. “Ай, успеете же. Чисто символически. Смотрите, какой у нас стол, какие девушки”.

“Он от жены боится”, — пошутил экспедитор Зафар и захохотал.

Первой мыслью Кирилла Семеновича было поправить: боится — жены. Мгновение спустя он вспомнил, что не женат, так что шутка сама по себе теряла какой-либо смысл. И лишь затем догадался обидеться.

После праздника работа постепенно вернулась в привычное русло. Как всегда, ошибок было в избытке. Поэтому Кирилл Семенович не заострил внимания на исправляемом подзаголовке: “Готовимся к Году преуспевания и благодействия”. “Совсем от языка отбились”, — только и подумал он, меняя суффикс в последнем слове.

А во время последней сверки в корректорскую ворвалась ответственный секретарь Эльвира Викторовна: “Кирилл Семенович, вы что же делаете?” — и положила перед ним первую полосу с обведенным подзагом. “Ведь перед самым сбросом заметила, в последний момент. Это ж официоз. Все газеты с передовицей про Год благодействия завтра выходят — а у нас что? Кто просил исправлять? Под монастырь меня подвести хотите?” — “Но ведь не по-русски это”, — только и успел возразить корректор. “Не забывайте, где мы живем”, — ледяным голосом оборвала разговор Эльвира Викторовна и, сердито цокая каблуками, покинула корректорскую, захватив с собой злополучную полосу. “А если все с балкона прыгать начнут, мы тоже будем?” — возразил корректор уже в пустоту и, взглянув на часы, направился в кабинет редактора, где не бывал много лет.

Редактор сидел, просматривая первую полосу. “…Благодействия”, — прочел Кирилл Семенович, приблизившись к столу, перевернутые вверх тормашками буквы заголовка. “Слушаю вас”, — сухо взглянул на него редактор. “Там, на первой, подзаг неправильный. „Благодействие” — так по-русски нельзя”.

“Ие!” — раздался за спиной голос, уже слышанный этим утром. Из кресла в углу кабинета поднимался газетный начальник, тот самый, встреченный Кириллом Семеновичем у лифта. “Значит, президент Год благодействия объявляет, а корректор против? — тихо спросил начальник. — Президента исправить решил? А кто ты такой? Кто ты такой? — С каждой фразой голос раскатывался все громче. — Иди домой, старый дурак, там рассказывай, что на руски нельзя, что можно!”

Кирилл Семенович повернулся и вышел. Отяжелевшая голова звенела и кружилась. Правая нога онемела и плохо слушалась, словно ее отсидели, и он с трудом доковылял до конца коридора. Над входом в корректорскую красным по желтому горела надпись на незнакомом языке. Табличка на двери тоже не читалась по-русски. “Когда заменили?” — удивился Кирилл Семенович и вошел в кабинет. Последняя сверочная полоса лежала на столе, но и на ней ничего нельзя было разобрать. “Проклятые компьютеры — сплошная абракадабра, — посетовал корректор. — Неужели верстальщица не заметила?” И тут страшная догадка уколола его в голову. Он снял с полки Розенталя и поднес к настольной лампе. Справочник тоже не читался. Чуждые, странные знаки тускло глядели на него с обложки.

Какое-то время бывшие сослуживцы еще встречали Кирилла Семе­новича в городе. Он подволакивал правую ногу и объяснялся жестами. Потом его видели на перекрестке, обходящим машины в поисках подаяния. Он был плохо одет и не узнавал знакомых. Или делал вид, что не узнает. Впрочем, и его предпочитали не узнавать.

Табличку на двери корректорской заменили через два месяца.

Исход москвичей

Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор нескольких стихотворных книг. Лауреат премии журнала “Новый мир”. Основатель поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор “журнала культурного сопротивления” “ШО”. Живет в Киеве.

*    *

 *

Где — морковь и редис, расправляя зеленые крылья,

устремляются в сизую землю съедобным лицом,

пусть безумен полет, но — божественно это бессилье,

и нельзя — не сорвать, и нельзя — не прослыть сорванцом.

Где — напялив с грехом пополам для ныряния маску,

через толщу воды — я рассматривал рыбий альков:

суету пескарей, окуней кружевную окраску,

там, где манна небесная — горсть дождевых червяков.

И чего ни коснешься — рукою, рассеянным взглядом,

взбаламученным словом, по-детски не ведая, что —

целый мир опрокинется, сгинет, охвачен распадом…

Помолчи, не садись на траву, не испачкай пальто.

*    *

 *

Гаснет свет, и вместо твоей груди —

я нащупываю 3D,

это выпуклый, инопланетный мир,

столько в нем рязанской тоски,

темперированный клавир,

у врагов — в два ряда соски.

Космобот становится на ребро,

в дюзах пламя растет, шипя,

и сейчас, с такою злостью, добро —

поимеет само себя.

Но прекрасны джунгли, и я б хотел

здесь укрыться от суеты,

сорокадвухлетний, олдовый чел,

боригенкам крутить хвосты.

Есть такое свойство у кинолент:

всякий раз от зрителей уставать —

нас опять послали на хеппи-энд,

намекнули: пора в кровать.

Как целебен твой кареглазый яд,

в нем — купаются воробьи,

в нем, на белых драконах, еще летят:

от одной — до другой любви.

В застрявшем лифте

Красавицу блондинку перечеркнуть,

соседа-собутыльника перечеркнуть,

залетного маньяка перечеркнуть

и даже гениального поэта перечеркнуть.

Неоновую лампочку вписать,

которая — то вспыхнет, то погаснет,

оплавленные кнопки этажей,

ключами оцарапанные стены,

подтеки по углам: “О, сцыкуны!”

И наконец, уверенно склонить

в курсиве божий одуванчик —

бабульку странную весьма.

Ее огромный треугольный рот

и зубы из китайского фарфора   

на тридцать две персоны —

для чаепитий жертвенных сияют.

Конечно, можно ей и возразить:

“Чего ты гонишь, бабушка, усохни…”

Но:

томик Ходасевича в авоське у нее,

а меж страниц — тесак зазубренный,

таким на Бессарабке мясники  

разделывают киевское утро.

А свет неоновый то вспыхнет —

вот бабулька — божий одуванчик,

а то погаснет — и бабульки нет,

лишь темнота портвейном три шестерки

со мною, запинаясь, говорит,

что этот лифт — исчадие сюжета,

он не застрял, а тронулся умом,

и что, под оболочкою бабульки,

скрываются все те, кого вначале

повествованья ты перечеркнул.