Новый Мир ( № 6 2010) - Новый Мир Новый Мир

Юля с матерью появились за семь минут до отправления, когда внутри Николая уже шевельнулась надежда на их опоздание.

— Билеты купил? — спросила Юля в ответ на приветствие.

Как только отошли от кассы, показалась электричка. Издали она была маленькой, бесшумной и посторонней. До последнего поворота она смотрела мимо станции, словно могла в задумчивости проследовать в стороне. Но уже сейчас надо было выбирать место на перроне, чтобы в момент остановки состава оказаться напротив двери.

Дверь проехала дальше, и пришлось долго толкаться на подступах.

Николай не рискнул подсаживать Юлю и, смутившись, ударился ногой о подножку.

На очередной станции Николай заметил садящуюся в вагон женщину, очень похожую на его классную руководительницу Надежду Георгиевну. Женщину загораживали чужие профили, и проверить впечатление не удавалось. Ему захотелось услышать от учительницы, как он вырос и возмужал.

— Куда? — потянула за куртку Юля. — Место же займут.

— Я покурить.

— Через двадцать минут вместе покурим. Выпадешь еще, чего доброго, или сойдешь не там.

В этот раз Николай безучастно выслушал выговор, который делала Юле мать за небрежное обращение с будущим женихом.

Когда продвигались к выходу, Николай, шедший последним, наткнулся лицом на пыльный мешок. Пассажир, державший мешок на спине, поворачивался направо и налево в поисках ответа на вопрос, где ему выходить, и задевал своей ношей головы сидящих. Выяснив, что станция его через одну, успокоился и остался на месте. Поезд тем временем остановился.

— Коля, придурок, выходи! Сейчас тронется! — кричала Юля далеко за мешком.

— Не могу, — отвечал он, глядя на сетчатое окошечко прохудившейся мешковины, откуда при каждом движении выпадало несколько рисовых зерен.

Поезд стал набирать ход. Николай увидел, как люди, оставшиеся на перроне, и нелепый козырек станции, уменьшаясь в размерах, теряют смысл и очертания. На мгновение взгляд выхватил Юлю, крутящую пальцем у виска. Лицо ее было растерянно и красиво. Николай постарался запомнить его надолго, но очень скоро оно начало навсегда расплываться в мыслях, как на ветшающей в руках фотокарточке. Неправдоподобно громадные, замшелые, причудливо изрезанные горы все теснее подступали к заштрихованной ленточке железной дороги.

БУКВЫ

Кирилл Семенович не любил, когда в корректорской разговаривали. Если кто-то из журналистов, возбужденный предчувствием горячего материала, врывался в кабинет, захлебываясь новостью: “Туракулова снимают, через десять минут добью, на первую пойдет”, — Кирилл Семенович, отрываясь от полосы, молча указывал ручкой поверх головы вошедшего. Над входом в корректорскую, куда не потрудился взглянуть взбудораженный автор, строго, как в реанимации, красным по желтому горело: “Соблюдать тишину. Идет читка”.

Журналисты появлялись на рабочем месте по наитию, опаздывали на планерки и получали при этом более пристойную зарплату, но зависти Кирилл Семенович не испытывал. Напротив: мало их замечал и относился к ним снисходительно, как к неразумным детям, не умеющим выделять запятыми деепричастные обороты.

Много лет назад, когда возраст Кирилла Семеновича еще позволял называть его Кирюшей, заведующая отделом культуры попыталась пробудить в нем творческое начало, поручив написать про выставку. Корректор честно сходил в музей. Наутро, придя на работу, сел перед чистым листом бумаги и просидел до самого вечера, время от времени подымая голову и рассеянно перечитывая позапрошлогодний настенный календарь с растрепанной Пугачевой. Наконец подошел к завотделом: “Людмила Сергеевна… я это… уж лучше так как-нибудь, как раньше… Да и работы накопилось”. И его навсегда оставили в покое.

Поначалу Кирилл Семенович делил кабинет с Ильей Михайловичем. Старший корректор был полноват, ходил постанывая, с одышкой, запивал чтение чаем, рыжими ободками от чашки выделяя на гранках избранные места, и при каждом удобном случае приговаривал: “Розенталь запятую ставил и нам велел”. Но после того как в газете вышла заметка о местных музыкантах, которые “с большим успехом выступили в Большом заде Московской консерватории”, Илью Михайловича проводили на пенсию, и Кирилл Семенович остался в кабинете наедине с пылящимся на полке Розенталем.

За месяцы и годы корректорства он прочел так много новостей, что перестал вникать в содержание, сосредоточившись на буквах. Как только свежевыведенная, благоухающая древесно-химическим ароматом полоса оказывалась у него на столе, забывал обо всем на свете. И напрасно, кашлянув над ухом, пытался предупредить его автор: “Семеныч, там у меня в диалоге старушка говорит: „с Сары-Камыша” — ты уж не правь, пожалуйста, на „из”, так задумано”. Кирилл Семенович досадливо махал рукой и только глубже погружался в чтение, едва ли понимая суть просьбы.

“…УКРЕПИВ ОБОРОННУЮ МОЩЬ…”, “…ВЫРАСТИМ ДОСТОЙНУЮ СМЕНУ…”, “…К ДОСРОЧНОМУ ВЫПОЛНЕНИЮ ПЛАНА…”.

Боковым зрением на полях неразборчивых буден Кирилл Семенович стал различать бурление перестройки. Принесенный на ее гребне новый главный редактор, Саидахрор-ака, настаивал, чтобы на планерках присутствовал весь коллектив. Пружиня шаги по ковровой дорожке, он внушал поднятому с места журналисту: “Нет, Абдуманап, так ты свой страх никогда не победишь. Очень неудобно драться, не вынув фиги из кармана”. Абдуманап кивал, разглядывая узор на ковре.

“…ВНЕДРИТЬ НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ НА ПРОИЗВОДСТВЕ…”,

“…ПРИДАТЬ НОВЫЙ ИМПУЛЬС УСКОРЕНИЮ…”, “ЖЕРТВЫ СТАЛИНСКОГО ТЕРРОРА…”.

Редактор говорил о национальной гордости и самосознании, о том, что пришло время подняться с колен, но все закончилось так же неожиданно, как началось. “Бедные, маленькие, жалкие люди”, — непонятно к кому

обращаясь, сказал он на последней планерке, широкими невидящими зрачками глядя перед собой, на полинялый узор ковра.

С тех пор никто Кирилла Семеновича на планерки не приглашал.

“…НАГРАДЫ ЛАУРЕАТАМ РЕСПУБЛИКАНСКОГО КОНКУРСА…”, “…НОВЫЕ ПОБЕДЫ НА ХЛОПКОВЫХ ПОЛЯХ…”, “…УДВОИТЬ ПОКАЗАТЕЛИ К 10-ЛЕТИЮ НЕЗАВИСИМОСТИ…”.

В мире, где жил Кирилл Семенович, все события случались не с людьми, а со словами. Слова разделялись, как сиамские близнецы под рукой хирурга, когда корректор обнаруживал диковинные гибриды вроде “духнарода” или “издалуказ”. Повышались в звании, когда он обращал первую букву в прописную. Гибли, когда не вмещались в отведенную для них макетом рамку и ответственный секретарь перечеркивала их лихой, не подлежащей обжалованию хвостатой чертой.

Как-то раз Кирилл Семенович прочел в справочнике по орфографии, что для иностранных слов предпочтительно в русском тексте написание без переноса. С тех пор бес переноса преследовал его неотступно, заставляя чутко следить, чтобы “наступит” не читалось как “нас тупит”, а “романтик” — как “роман-тик”.

Буквы продолжали подмигивать ему и за пределами редакции. Каждый день, поднимаясь по лестнице газетного корпуса, он бросал взгляд на таб­личку: “Ответственный за противопожарное состояние — ЛИ Л. И.”.

Минуя сквер перед газетным корпусом, смаковал вывеску над кафе “ТУПИЦА”, пока хозяин “Двойной пиццы” не догадался ее исправить.

Тем временем работы у Кирилла Семеновича прибавлялось, правка становилась все обильней и гуще. Но главное — с каждым днем корректор укреплялся в мысли, что исправляемых им ляпов и несуразностей никто, кроме него, не замечал. Его работа становилась невидимой для окружающих.

“Кирилл-ака, заканчивайте уже”, — торопил дежурный по номеру. “Ошиб­ки есть”. — “Ошибки, машибки… В типографию опоздаем, не примут”.

Иногда у Кирилла Семеновича возникал соблазн совершить святотатство: оставить в неприкосновенности какую-нибудь вопиющую неправильность — или заменить в астропрогнозе “тайные чары” на “чайные тары”, а “мыльную пену” в статье о гигиене — на “пыльную мену”. Но он гнал от себя кощунственные искушения.

Надписей на русском языке в корпусе оставалось все меньше. На дверях блестели таблички с новыми незнакомыми позолоченными словами, и лишь затерявшаяся в конце коридора корректорская держалась, как Брестская крепость.

Последний рабочий день Кирилла Семеновича с самого утра начался немного странно. Майна села на подоконник спальни и пропела первые восемь нот государственного гимна. По разбитому асфальту двора медленно прошествовал рыжий, в лохмотьях свалявшейся шерсти кот, неся в зубах войлочную подстилку, и скрылся в подъезде соседнего дома. Седой и важный газетный начальник, встреченный на выходе из лифта, внезапно обрушился на Кирилла Семеновича: “Снимать умеешь? Чё не снимаешь?” Тот не нашелся, что возразить. “Это спутали вас, спутали”, — успокаивали его вокруг незнакомые голоса, пока гулкие шаги начальника удалялись по коридору, но потрясенный Кирилл Семенович потом еще долго сидел над пляшущими строками гранок, по десятому кругу перечитывая первый абзац репортажа об открытии теннисного турнира.