Старая проза (1969-1991 гг.) - Феликс Ветров

Остров Далекий

Этот рассказ был напечатан в журнале «Смена» в ноябре 1970 года под заглавием «В полдень у Вечного огня» и стал моей первой в жизни публикацией.

Мы сидим четвертые сутки в переполненном зале ожидания. Мы — это те, кто не сумел попасть в приаэродромную гостиницу, в теплый номер с постельным бельем, койками и тумбочками. Четвертый день мы спим в красных, синих или серых низких креслах, кое-как питаемся в буфете и ждем, когда наконец начнутся полеты. А за широким двойным стеклом все валит и валит снег, по темному полю, мигая маячами, ползают оранжевые и желтые машины, расчищают рулежные полосы, бульдозеры этот снег отгребают, но работа эта — зряшная. Самолеты стоят залепленные снегом, унылые, с зачехленными рулями и наглухо задраенными роторами турбин.

— …В Тбилиси семнадцать, в Баку двадцать, в Ашхабаде двадцать пять градусов тепла, — через каждые полчаса сообщает гражданочка по «Маяку».

Четвертые сутки я прохаживаюсь по залу ожидания, слушаю про Ашхабад, где плюс двадцать пять, где народ ходит в рубашках, где едят виноград и дыни и где погода лётная.

Сто шагов вперед, сто назад. Четвертые сутки так.

Полярная ночь непроглядной мглой обступила аэропорт, и в душе — тревожная тоска, от которой никуда не деться. За окнами валит снег, валит, как из безмерного черного мешка, не переставая, заносит все больше и больше самолеты, аэродром, полосы, вышку с локатором. И нет ему ни конца ни краю, этому северному снегопаду.

Сто шагов вперед, сто назад — по шлифованным мокрым квадратам. Стрелки на больших круглых часах перескакивают от минуты к минуте все торопливей. Времени остается совсем в обрез.

Жизнь научила меня ждать. Полжизни — в ожидании. Часы, месяцы перед коробкой станции в ожидании знакомого позывного, в ожидании генерации забарахлившего приемника, в ожидании очередного отпуска. Вроде бы привык. Но еще никогда и ничего я не ждал так, как этого полета.

Темное небо за окном. Сколько же в нем снега, мать честная! А времени — всё меньше, всё меньше.

Если бы знал, точно знал, что не поспею, напялил бы снова свои пилотские унты, полутулуп или ватник — и айда к себе, на станцию.

А вот вам! Ни за какие пироги меня туда теперь не заманишь, хватит, откочегарил.

Снова сидеть да слушать, как люди живут? Снова ковыряться в проводах, едко дымить канифолью паяльника, принимать стопку спирта по воскресеньям, чокаясь перед зеркальцем с самим собой?

Опять жить вдвоем с Прошкой, беседовать с ним на воспитательные темы, заглядывать в его нахальные глаза?

Нет, хватит! Напахался! Нарадовался «салютам» сияний, когда только мертвый треск в эфире, и чувствуешь себя совсем одним на всем этом шарике… Будя, ребята! Пусть другого ищут.

— …Вы слушаете «Маяк». Московское время…

Да что же это такое! Вот и четвертый день кончается. Неужели и правда опоздаю?

Да нет! Быть того не может! Уж слишком было бы несправедливо, даже смешно. Доберу-усь! Налетит жесткий норд, разгонит тучи, расчистят полосу — и полетим. Конечно, полетим!

Плотным, непробиваемым фронтом снегопада закрыт весь Крайний Север. Неподвижно застыли на стоянках тысячи самолетов. Механики в клубах пара изо ртов, отдуваясь на ветру в заиндевелых робах, прогревают моторы, чехлят радиаторы, сдирают рукавицы и дышат на красные руки, смахивают снег с ушанок и бровей.

Десятки ледовых и больших, с бетонным покрытием, аэродромов отрезаны от других областей страны.

С каждым днём все больше и больше людей собирается в похожих один на другой залах ожидания, растёт нетерпение и раздражение командировочных, горечь душит людей, срочно вызванных телеграммами, спешащих к свадебным столам, к постелям умирающих.

В далеком маленьком городе, перевалочном пункте многих северных трасс, вместе с другими застрял в аэропорту и Байдаров.

Первые часы ожидания были тягостны, небо еще не затянулось тучами, и один-два самолета южного направления стартовали и уходили, окунаясь в тускло-сизое снежное молоко. Он все надеялся, что и их рейс попадет в число спешных, возможных, но к вечеру замело сильнее, законопатило окна порта, и надежда пропала. Померкли красные сигнальные огни на диспетчерской башне, мутные ореолы летящих снежинок окружили все фонари, и глухая молчаливая ночь стала вовсе непроницаемой.

Он вышагивал по залу, курил не переставая, на вопросы товарищей по несчастью отвечал коротко:

— Закурить? Держи…

Вчера он приехал в этот город с давно утраченным чувством ожидания совсем близкого, скорого счастья, зашел в парикмахерскую и приказал выскоблить щеки. Постригся по разумению старенькой парикмахерши, наодеколонился и еще острее почувствовал праздник.

Байдаров отвык от яркого в полярную ночь света многих ламп, от блеска никелированных железок, от ярких зайчиков, играющих в срезах зеркал. Он сидел королем в парикмахерсокм кресле и разглядывал себя, завернутого в белое, волосы, бесшумно падавшие колечками, и видел, как сильно постарел, как много новых следов оставил Север на его лице: у рта, под глазами, на переносье. Дома, в овальном маленьком зеркальце, перед которым аккуратно брился, дав себе обет не опускаться и не зарастать, он не мог разглядеть себя целиком да и не особо присматривался. Теперь, на «материке», на ярком свете, закинув голову, он смотрел и удивлялся.

Он выглядел теперь куда старше своих тридцати двух. Сорок, а то и с гаком — можно было дать спокойно, без натяжки. И седины побольше стало. Вот он — Север. Через пяток лет — совсем старик.

— Освежить?

Он не сразу понял, чего от него хочет эта мамаша. Совсем отбился от людей, отвык. Как ни верти, а уж семь лет с краткими перерывами он и радовался и бедовал в одиночестве. Одно название чего стоит — Далекий.

Капитаны судов изредка отмечают остров Далекий на своих планшетках красным крестиком, но наверняка никто из них ни разу не останавливал на нем своего взгляда, ни разу его размытые очертания не преломлялись в призмах их дальнозорких биноклей: слишком отдален он от всех трасс, линий и фарватеров.

В одной из расщелин скал, там, где порывы норд-оста и норд-веста не так беспощадны, среди побуревшего лишайника, стоит крошечный домик.

Здесь, на этом маленьком острове, живет Байдаров. Уже семь лет. Один.

Геодезическое управление, в которое попал Байдаров по оргнабору после армии восемь лет назад, было одним из крупнейших в стране.

Здесь можно было встретить летчиков и водолазов, метеорологов и ботаников, охотников-промысловиков и строителей-бетонщиков… Все они жили бурно и стремительно: прилетали, улетали.

Геологи таскались, вытаптывали тундру и приносили образцы пород и карты маршрутов; пилоты, краснолицые, с кожей, загрубевшей от утомительных ожиданий на ветру летной погоды, возили людей и их барахлишко, возили рыбу и оборудование, кантовали туда-сюда солярку в бочках, концентраты в ящиках, сушеный лук в мешках… перебрасывали с точки на точку аккумуляторы и экспортный гагачий пух; радисты держали связь с десятками станций, и в аппаратной управления всегда слышался прерывистый писк телеграфных сообщений.

Байдаров попал в самый круговорот этой спешащей, пахнущей бензином и снегом жизни.

Отслужив три года действительной на армейском локаторе, он пошел на гражданке настройщиком радиостанций. Здесь всем требовалась безупречная, надежная связь. От нее зависели жизни. Часами просиживал, копаясь в схемах, мучаясь с диодами, коптя канифолью. Хорошая была работа. Но потом судьба привела его на Далекий.

Он хорошо помнил ту весну.

Пришла любовь.

Они бродили над берегом моря, у которого звенели льдины, а Байдаров, глядя на низкое солнце, светившее розовым пятном среди серого неба, злился, что здесь весной не бывает ночей. А может быть, это было еще чудеснее — ходить вдвоем по городу, когда все спали, и целоваться при неярком солнечном свете посреди пустой улицы…

Он чувствовал, что дорог ей, он узнал от нее много новых своих имен, которые никому никогда не смел бы повторить, она горячо шептала их ему, а он, удивляясь себе, не узнавая себя, как робкий семнадцатилетний мальчишка, смотрел в светлое окно северной ночи, занавешенное старой газетой, на серо-голубое небо. Для него всё было ясно. Все было решено…

Но шло время, она похорошела, стала больше молчать, и когда он целовал ее, чуть отодвигалась и не прикрывала глаза, как раньше, а бросала куда-то быстрые взгляды из-под ресниц.

— Ну вот что, хватит, — сказал Байдаров однажды, когда она в третий раз не пришла на свидание и он заявился к ней в заснеженном полушубке с заиндевевшими бровями, бледный, хоть и с мороза…

— Не кури, Петя, — сказала она.

Байдаров посмотрел на нее, по всему чувствуя, что он, в общем, здесь ни к чему, и что недаром так чисто и прибрано в комнате. Она не обращала на него внимания, проходя мимо, бездумно, по привычке погладила по голове, и Байдаров вдруг вскочил с табуретки, прижал ее к себе, крепко, отчаянно — она оттолкнула его.