Искус - Дарья Промч

Несколько раз за это время я пытаюсь вернуться к её обвинениям, но каждый раз ударяюсь о внутреннее ограждение, которое не даёт мне столкнуться с действительностью, где она представляет меня жадным хитроумным чудовищем. Может, это чудовище, созданное её воображением, чем-то лучше меня, умнее, рискованнее, изобретательней. Наверное, у этого чудовища есть чёткие планы на будущее, цели и, что важно, идеи по их достижению. Вероятно даже, что это чудовище могло бы существовать в реальности, иметь моё тело, моё лицо, но не моё сердце – не его точно. У меня сердце оленя, гонящее кровь с невероятной скоростью, пульсирующее в висках, в горле, в груди, маленькое сердце испуганного зверя, вынужденного постоянно бежать от всего, даже от собственной тени. У меня сердце оленя, которого заставили ждать без особой нужды и надежды на успех посреди шумного мегаполиса, в самом его центре. И я даже не знаю наверняка, кого жду, не свою ли погибель. Одна тысяча двести пятьдесят четыре.

А на моём берегу сейчас мужчины уже вернулись с рыбалки, время обеда и рассказов о толстенных морских окунях, ускользнувших в последний момент. Мама, должно быть, наварила густого рыбного супа, испекла хлеб – мой любимый, пшеничный; если у нас тепло, то сделала своего мятного лимонада, который так скоро утоляет жажду. Солнце, наверное, прогрело гальку вдоль моря, Симон и парни улеглись вздремнуть немного прямо на ней. На моём родном берегу те обычные покой и скука, от которых я мечтала сбежать с раннего детства, и сбежала для того, чтобы понять, как они мне дороги. Не окажись я здесь, никогда не поверила бы, что можно скучать по этой обыденности. Оказывается, можно.

Перестаю считать. Я хочу есть и спать, не знаю, чего больше, но ни то, ни другое теперь от меня не зависит. Я лишилась той минимальной свободы, которой привыкла располагать. Усталость, жуткая давящая усталость навалилась на меня – побаливают плечи и поясница, ноги подкашиваются, но до ближайшей лавочки далеко, а я заяц, ждущий на том месте, где его оставили. Ожидание – то немногое, на что я всегда была способна.

Когда среди сотен сменившихся фигур и лиц я вдруг вижу её ставшее мне своим и близким за какие-то пару дней жёсткое, точёное лицо, превосходное в своей дикой небрежной красоте, пугающее своим надменным выражением, мне хочется кинуться к ней навстречу, как делают щенки, завидев людей. Но сходить с места нельзя, у меня же сердце зайца.

– Каковы мои шансы на прощение? – Та же дежурная улыбка, которой она одаривает незнакомых людей на протяжении всего нашего совместного путешествия, та же сталь в тёмных, что штормящее море, глазах.

– Ты просишь его?

– Почти. Это лучший вариант извинений из тех, что есть в моём арсенале. Я долго, знаю, мне надо было подумать, проветриться, как-то всё неровно вышло. Ты голодна?

– Честно? Очень…

– Давай найдём что-то милое и домашнее, мне хочется уюта.

– Давай.

Мы спускаемся с моста и идём вдоль воды, она тёмная и мутная, как и этот день. Так с утра думаешь: «Это будет лучший день в моей жизни». А к обеду понимаешь, что, может, он станет худшим. Загад, который никогда не бывает богат, как говаривали старики. Неважно, почему так вышло, гораздо важнее, верит ли она мне, это я хочу знать точно.

– Почему ты вернулась?

– Потому что у меня ключи от дома… – Она смотрит с вызовом, с угрозой, так смотрят собаки, когда думают, что у них намерены отобрать кость. – Ты думала, я не вернусь?

– Я думаю, что тебе не стоило уходить.

– Ты не думаешь, что за себя я в состоянии подумать сама? – Только не это, нет, не новая ссора, это уже перебор.

– Но там, на мосту, ты думала не за себя, а за меня, объясняла моё поведение, мои намерения, разве не так?

– Так… и я была не права. Не учись у меня плохому… – Она вновь улыбается, эта улыбка была бы красивее прочих, не будь в ней столько горечи, слегка разбавленной чувством вины, если только мне не показалось.

– Ты мне веришь? – Я не могу больше выискивать в ней признаки недоверия и сомнений, они чудятся мне в каждом жесте, шаге, слове, в интонациях, даже в этих улыбках, неизменно омрачённых какими-то сторонними переживаниями. Она трёт висок, откидывает волосы назад и снова улыбается, мне перепало с сотню этих улыбок за день, но они не так-то много значат, видимо.

– Не принимай это на свой счёт, пожалуйста. Мне слишком часто врали, все, кому не лень. Я разучилась отличать истину от лжи, утратила чуйку, наверное. Мне проще во всём сомневаться, чем ошибаться. По сути, это не так важно, говоришь ты правду или нет…

– Это очень важно!

– Почему?

– Потому что я говорю правду. Поэтому.

– А ты упёртая, – она смеётся и приобнимает меня за плечи рукой, в которой дымится очередная сигарета. – Я верю тебе, поэтому и вернулась. Знаешь, зимой тут катаются на коньках – по этим каналам, если они застывают; это выглядит так сказочно, словно время повернулось вспять. А ещё здесь варят особенное зимнее пиво, оно такое густое и сладковатое, и очень тёмное, я сажусь в каком-нибудь пабе с видом на канал, пью его и смотрю на всю эту возню на льду. На улице холодно, а внутри людно, шумно и тепло как-то по-особенному, по-человечески. И мне бывает так хорошо в эти моменты, так спокойно, словно всё только начинается и всё в моих руках. Давай как-нибудь вернёмся сюда зимой?

– Э-э-э-э…

– Если муж отпустит, конечно, – она снова смеётся, да ещё так искренне и заразительно, словно шутка была блестящей. Сигарета в её руке погасла, и она наконец убирает её с моего плеча, чтобы поджечь новую. – А если нет… придётся сбежать от него. Я всё устрою.

Она заговорщицки подмигивает мне. Её смех, отличный от всего, что мне приходилось слышать, звенит в ушах, словно хор разноголосых колокольчиков, передразнивающих друг друга. Неожиданно лёгкая и весёлая, она похожа на молодую лисицу, пригревшуюся на опушке под лучами заходящего солнца, лисицу, отдыхающую перед грядущей ночной охотой. Не знаю, чем объяснить эту разительную перемену в её настроении, но это, новое, нравится мне значительно больше предыдущего.

Мы доходим до огромного плавучего рынка, и, приглядевшись, я с удивлением понимаю, что диковинные теплицы, выстроившиеся в длинный ряд вдоль канала, никакие на деле не теплицы, а маленькие ларьки, установленные на барже. И все они, все, как один, торгуют цветами. Полное безумие! Море разноцветных