Шестнадцать - Анна Чиж-Литаш

эти слова с каждый разом все громче, будто желая, чтобы Вселенная тоже услышала ее и простила. Она открыла дверь, мама сидела на полу. Ее лицо было красным и мокрым. Карина подползла к ней и уронила голову на мелкие красные маки. — Я больше не могу, мама. Не могу, — сквозь стон, говорила она. — Я не выдержу.

— Все будет хорошо! Вот увидишь.

— Когда?

— Уже через час станет легче. Через два захочешь кушать, а через три — улыбнешься. А завтра вечером будешь сидеть в кино и смеяться.

— В каком кино?

— В которое мы с тобой пойдем. Или можешь взять своих девочек.

— Хочу с тобой, — не поднимая головы, сказала она.

— Хорошо, пойдем вместе.

— Ты простишь меня? — спустя паузу спросила Карина.

— Мне не за что тебя прощать, — перебирая тонкие светлые волосы, сказала мама. — Ты не сделала ничего плохого.

— Я вела себя, как тварь.

— Ты вела себя как девочка, у которой папа ушел к двадцатилетней девушке.

Алена лежала на широком подоконнике и что-то рисовала в блокноте. В последние дни она почти не выходила из комнаты. Сидела за уроками, читала, рисовала. На все уговоры мамы прогуляться или посмотреть фильм отвечала отрицательно. Екатерина Владимировна старалась не докучать вопросами.

— К тебе можно, милая?

Алена повернула голову и сквозь занавеску посмотрела на маму.

— Конечно. Ты еще спрашиваешь.

— Тебе пришло письмо.

— Письмо? От кого? — девушка спрыгнула с подоконника и подошла к маме.

— Взгляни, — она протянула конверт, улыбнулась и вышла из комнаты.

Алена посмотрела на адрес и закрыла рот ладонью.

— Мама, — завизжала она, это от Жени Клюквиной! От моей Жени! Мама!

Екатерина Владимировна вернулась.

— Я видела, — она улыбнулась.

— Но откуда Женя узнала мой минский адрес?

— Бабушка сказала.

— Мам, мам! — Алена суетилась, бегала по комнате, размахивая конвертом. — Ты знаешь, что там? Что она мне написала?

— Нет, конечно, откуда! Это же твое письмо.

Алена села на край кровати и снова посмотрела на конверт.

— Мне страшно.

— Почему? — Екатерина Владимировна рассмеялась. Подошла к дочери и села рядом.

— Я перед ней безумно виновата. А вдруг она написала, что больше не хочет со мной общаться.

Мама расхохоталась.

— Глупости! Если с тобой не хотят больше общаться, то не пишут об этом, а просто не общаются. А в чем ты перед ней виновата?

— Мам, ты забыла?

— В том, что долго не писала и не звонила?

— Да.

— У тебя изменилась жизнь, и вы немного потерялись. Это не страшно. Так бывает. В такие моменты — это проверка.

— Какая проверка?

— Отношений людей. Насколько они нужны друг другу. Будь честна, в тот период тебе необходимо было совсем другое.

— Что? Я не знаю.

— Научиться жить в новом мире, в который тебя забросило.

— Возможно, ты права. Да, — Алена задумалась. Кончики русых волос скользили по письму. — Только я так и не научилась, мам.

— А хочешь?

Алена молча замотала головой.

— Нет. Я больше вообще ничего не хочу. Можно я не буду тебе все рассказывать, а лишь попрошу кое-что для меня сделать. Но это безумно важно.

— Конечно. Говори.

— Чуть позже.

— Хорошо.

— День-два. Я все обдумаю еще раз.

Мама внимательно посмотрела на дочь, пытаясь увидеть что-то важное, но пока не могла уловить ни аромат, ни шелест ветра, несущий перемены.

— Хорошо, — снова повторила она.

— Можно я сейчас побуду одна. Хочу прочитать письмо.

Екатерина Владимировна поцеловала Алену в макушку и молча вышла из комнаты. А та продолжала крутить письмо в руках, боясь распечатать. Встала и подошла к окну, чтобы на солнце разглядеть через конверт хотя бы часть букв, но ничего не вышло. Тогда вернулась к столу, взяв ножницы, аккуратно вскрыла его.

Подчерк был ровным, красивым, Женя старалась. Письмо было длинным: три листа исписаны с двух сторон.

Привет, Алена! Я так счастлива писать тебе. Перед тем как взять в руки ручку и бумагу, долго думала с чего начать. Столько всего произошло, но одновременно вроде ничего не изменилось.

Я так и не научилась ходить, и вряд ли уже научусь, но стала гораздо лучше говорить. Теперь могу составлять слова в небольшие предложения, и это огромная радость.

Последние полгода я занимаюсь танцами. Ты, наверное, сейчас смеешься и думаешь, что я шучу. Нет! Это правда! Здесь есть школы для таких, как я. И я танцую прямо на коляске. Сначала очень стеснялась, чувствовала себя по-дурацки, но уже на второе-третье занятие расслабилась. Теперь жду каждую тренировку, как в детстве Деда Мороза с подарками. Понимаешь, для меня это какое-то невероятное чудо! Я — инвалид, но я танцую! Танцующий инвалид! Здесь все такие, поэтому не чувствую себя другой. Летом состоятся соревнования, и я буду участвовать с мальчиком. Он тоже колясочник.

Не знаю, то ли это большой город, то ли возможности, которые он дает, то ли я изменилась. Так счастлива, что уехала из Баранович. Единственное, о чем безумно жалею, что не успела попрощаться и крепко обнять тебя. Все произошло так быстро. Папе предложили новую должность и квартиру. Мы буквально за неделю собрали вещи и уехали. Дом продавали уже потом, будучи на новом месте. Я пыталась дозвониться тебе, но у меня был только старый номер, который взяла у твоей бабушки, но никто там не поднял трубку. Поэтому написала письмо.

Знаю, что ты переживаешь из-за того, что не звонила мне и не приезжала так долго. Уверена, что ты не забыла про меня. У тебя был сложный период — переезд, новая школа. Представляю, как ты переживала. Хотя нет, зная тебя, даже представить не могу. Но уверенна, что тебе было нелегко.

Я пишу и представляю твое лицо. Так давно тебя не видела, но уверена, что ты не изменилась. Может, немного повзрослела. Ты по-прежнему часто улыбаешься а твои волосы, также опалены солнцем. Я смеюсь сейчас. Ты всегда вызывала у меня улыбку. Лучшую из всех существующих улыбок но свете. Иногда представляю, как ты спасаешь мир. Не смейся, я серьезно. Потому что с твоим огромным сердцем не может быть иначе. Ты, скорее всего, в новой школе всех перемирила, всем помогла и всех спасла, Я в этом даже не сомневаюсь. Они, наверное, в шоке от тебя. От твоей честности, смелости и порядочности.

Алена не выдержала. Слезы закапали на белоснежные листы бумаги.

«…смелости…», — слова барабанной дробью стучали в голове.

— Трусиха я! — сквозь зубы процедила она. — Не пиши так больше! — она наклонилась над письмом. — Никому я не смогла помочь. Наоборот, только все портила. В конце и вовсе потеряв себя.