Про папу - Максим Викторович Цхай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перехватываю отца на разгоне.
— Ой, ты знаешь, так повезло, шатался по магазинам, а по ним надо ходить, смотреть, где дешевле, и нашел такую рыбу, за копейки, даром практически…
Тут главное — почаще моросить, создавая поток информации и быструю смену картинок — цыганский гипноз.
Папа смотрит на безголовую рыбину, щедро развалившуюся на новой клеенке.
— Копченая… дорогая вроде…
Но мимоходом вкрученные мной слова «даром», «повезло» и «копейки» подмигивают папе из подсознания, сбивая его боевую стойку. Да и запах волшебный, который дошел уже и до моей спальни: слышу, как там заорала Котася: «Мне-е-е!»
Папа снова нюхает воздух.
— Ну ладно, взял и взял. Молодец. Давно рыбы не ели.
Хихикая, чищу картошку. У нас есть еще свежие огурцы, и ужин обещает быть царским.
Папа был взят тепленьким, с постели, операция проведена безупречно. И все бы было совсем хорошо, если бы повторять ее не приходилось каждый день. С переменным успехом.
На войне как на войне.
15 июня 2017 г.
Сегодня везу папу на плановый медосмотр в поликлинику.
Ехать туда, даже с учетом возможных пробок, — максимум сорок минут. Папа поднял меня с рассветом, за три часа до выхода из дома, специально наврав мне про назначенное время приема. Вдруг опоздаем.
Что старый, что малый — оба не дают спать и орут.
Детей бить нельзя. Но так хочется его укусить. Прям вот два раза цапнул бы. За ухо и за палец.
* * *
Папа последний месяц еле передвигается. Он и раньше нетвердо на ногах стоял, хоть и бывший спортсмен, но папа легкий от природы, не от мира сего, тонкой настройки на мир человек.
Идет, опираясь на мою руку, мы одно существо о четырех ногах плюс треснувшая недавно тросточка.
— Папа, красный свет.
— Пошли-пошли скорее, вот еще, ждать!
— Под машину торопишься?
— Это у вас в Германии так заведено, а тут…
— И правильно заведено в Германии.
— Вот еще, тетери-ятери.
Усмехаюсь — где и кем был тот человек, у которого папа заимствовал это выражение, которым он на улице заменяет привычные матюки. Интеллигенты, они же только на детей своих матерятся, а на улице никогда.
Впрочем, папа стал гораздо меньше выражаться после того, как я стал грозно сдвигать брови над переносицей и громыхать в ответ: «А ну, не трогай нашу маму!» При слове «мама» папа разом теряет боевой дух.
— Что-то меня назад опрокидывает…
— А что ты идешь как на параде, наклонись вперед.
— У меня не получается.
— Посмотри на свои ботинки. Просто посмотри.
— Не выходит.
Папа крепко держит меня за руку. Это правильно, со стороны кажется, что это я маленький. У него приятная, сухая, слегка прохладная ладонь. Ощущение светлой стариковской чистоты от нее. Я знаю такое прикосновение, оно бывает часто у немецких незлых стариков.
— Вот, а когда дойдем до кабинета, ты обязательно останешься меня ждать у дверей.
— Ну, само собой.
— Но в кабинет не заходи.
— Почему?
Папа молчит, делая вид, что не услышал.
Доехали до поликлиники за пятнадцать минут, вот уже входная дверь. Папа тяжело дышит, устал.
— Что ж такие ступеньки-то высокие, пока молодой был, не замечал…
— Новый мир.
— Да пошел он, такой мир.
— Вот ты зря так.
— Наверное, раньше это был дом офицеров…
Поднимаемся к кабинету окулиста, у папы один глаз не видит, второй на контроле, занимаем очередь, папа опускается на стул.
Я нахожу ему временную подружку из числа ожидающих старушек, и, пока они точат лясы, смываюсь на улицу — малек передохнуть и глотнуть кофе где-нибудь, до нашей записи еще час. Про кофе я папе не скажу, он меня заставит его отрыгнуть и отнести обратно, за полцены хотя бы.
Забегаю в сапожную мастерскую узнать, могут ли они починить папину трость. Я бы купил ему новую, но она сразу придет в негодность — папа ее о мою спину сломает. Возвращаюсь к отцу, ну, полчаса можно и подождать.
— Где ты был?
— Узнавал про трость.
— Врешь, наверное.
— Дык.
Дверь кабинета открывается, наша очередь.
— Так, ты ждешь меня здесь. Понял?
— Да почему, я хочу сам слышать, что скажет врач…
— Я тебе сказал — в кабинет чтоб ни ногой!
— Хорошо, папа, не кричи только.
Папа скрывается за дверями. Подглядываю в щелочку, зачем спорить, если я могу подслушать у двери.
Врач — женщина слегка за шестьдесят, со следами былой, но несомненной красоты на лице и даже в теле. Да и густые русые волосы, заплетенные в две толстые косы, уложенные венцом на аккуратной голове, чего стоят. Папа элегантно и небрежно опирается на трость, главное, чтобы она не подломилась…
Захожу в кабинет. К отцу не подхожу, пусть выпендривается, но с такого расстояния я точно успею его подхватить.
— Здравствуйте, я сын Виктора Васильевича.
— Заходите, конечно, садитесь.
Папа смотрит на меня, как каменный гость на Дон Жуана. От возмущения у него даже перехватывает в горле.
— Ты… зачем… сюда… пришел, а?
— Скажите, а папе можно кричать?
— Кто кричит? Я не кричу.
Былая красавица улыбается, встаю поближе к отцу, теперь она улыбается нам. У папы хороший вкус.
— Да, кричать здесь незачем.
— А он кричит постоянно, да так, что, боюсь, у него вены на лбу лопнут.
— Ты… чего… несешь???
— Ой, вы знаете, папа мужик горячий, силы много еще, как гаркнет, у меня штаны мокрые.
Женщина-врач вежливо смеется. Папа замолкает и приосанивается.
— Он и в молодости такой был, ничего не изменилось. Да и сейчас, он ведь недавно работал еще…
— Ну и хорошо, не физическая работа же была?
— Что вы — интеллектуальная. Да он и в доме все сам делает.
Папа смотрит орлом и говорит: «Да». Я про себя добавляю: «Уж».
— Я, пока на ногах стою, буду искать работу. Без меня там они не справятся, эти молодые инженеры, они разве что знают…
— У папы семь авторских свидетельств на изобретения.
— Правда? Вот молодец, надо же!
Беру рецепт на капли. С глазом все в порядке. Второй не восстановить, это я и так знал, но спросил на всякий случай.
Выходим из кабинета, сажаю папу на стул, а сам несусь с выданной бумажкой в кабинет номер десять, чтобы взять вторую, потом в кабинет шестнадцать, чтобы поставить на первую печать и наконец вернуться обратно, чтобы подписать вторую.
По дороге встречаю приятеля-татарина, веселого парня, работающего в этой поликлинике врачом-анестезиологом. Папа смотрит на меня с гордостью — надо же, сын обнимается с человеком в белом халате, с настоящим врачом.
Спускаемся
