Про папу - Максим Викторович Цхай

Перехватываю отца на разгоне.

— Ой, ты знаешь, так повезло, шатался по магазинам, а по ним надо ходить, смотреть, где дешевле, и нашел такую рыбу, за копейки, даром практически…

Тут главное — почаще моросить, создавая поток информации и быструю смену картинок — цыганский гипноз.

Папа смотрит на безголовую рыбину, щедро развалившуюся на новой клеенке.

— Копченая… дорогая вроде…

Но мимоходом вкрученные мной слова «даром», «повезло» и «копейки» подмигивают папе из подсознания, сбивая его боевую стойку. Да и запах волшебный, который дошел уже и до моей спальни: слышу, как там заорала Котася: «Мне-е-е!»

Папа снова нюхает воздух.

— Ну ладно, взял и взял. Молодец. Давно рыбы не ели.

Хихикая, чищу картошку. У нас есть еще свежие огурцы, и ужин обещает быть царским.

Папа был взят тепленьким, с постели, операция проведена безупречно. И все бы было совсем хорошо, если бы повторять ее не приходилось каждый день. С переменным успехом.

На войне как на войне.

15 июня 2017 г.

Сегодня везу папу на плановый медосмотр в поликлинику.

Ехать туда, даже с учетом возможных пробок, — максимум сорок минут. Папа поднял меня с рассветом, за три часа до выхода из дома, специально наврав мне про назначенное время приема. Вдруг опоздаем.

Что старый, что малый — оба не дают спать и орут.

Детей бить нельзя. Но так хочется его укусить. Прям вот два раза цапнул бы. За ухо и за палец.

* * *

Папа последний месяц еле передвигается. Он и раньше нетвердо на ногах стоял, хоть и бывший спортсмен, но папа легкий от природы, не от мира сего, тонкой настройки на мир человек.

Идет, опираясь на мою руку, мы одно существо о четырех ногах плюс треснувшая недавно тросточка.

— Папа, красный свет.

— Пошли-пошли скорее, вот еще, ждать!

— Под машину торопишься?

— Это у вас в Германии так заведено, а тут…

— И правильно заведено в Германии.

— Вот еще, тетери-ятери.

Усмехаюсь — где и кем был тот человек, у которого папа заимствовал это выражение, которым он на улице заменяет привычные матюки. Интеллигенты, они же только на детей своих матерятся, а на улице никогда.

Впрочем, папа стал гораздо меньше выражаться после того, как я стал грозно сдвигать брови над переносицей и громыхать в ответ: «А ну, не трогай нашу маму!» При слове «мама» папа разом теряет боевой дух.

— Что-то меня назад опрокидывает…

— А что ты идешь как на параде, наклонись вперед.

— У меня не получается.

— Посмотри на свои ботинки. Просто посмотри.

— Не выходит.

Папа крепко держит меня за руку. Это правильно, со стороны кажется, что это я маленький. У него приятная, сухая, слегка прохладная ладонь. Ощущение светлой стариковской чистоты от нее. Я знаю такое прикосновение, оно бывает часто у немецких незлых стариков.

— Вот, а когда дойдем до кабинета, ты обязательно останешься меня ждать у дверей.

— Ну, само собой.

— Но в кабинет не заходи.

— Почему?

Папа молчит, делая вид, что не услышал.

Доехали до поликлиники за пятнадцать минут, вот уже входная дверь. Папа тяжело дышит, устал.

— Что ж такие ступеньки-то высокие, пока молодой был, не замечал…

— Новый мир.

— Да пошел он, такой мир.

— Вот ты зря так.

— Наверное, раньше это был дом офицеров…

Поднимаемся к кабинету окулиста, у папы один глаз не видит, второй на контроле, занимаем очередь, папа опускается на стул.

Я нахожу ему временную подружку из числа ожидающих старушек, и, пока они точат лясы, смываюсь на улицу — малек передохнуть и глотнуть кофе где-нибудь, до нашей записи еще час. Про кофе я папе не скажу, он меня заставит его отрыгнуть и отнести обратно, за полцены хотя бы.

Забегаю в сапожную мастерскую узнать, могут ли они починить папину трость. Я бы купил ему новую, но она сразу придет в негодность — папа ее о мою спину сломает. Возвращаюсь к отцу, ну, полчаса можно и подождать.

— Где ты был?

— Узнавал про трость.

— Врешь, наверное.

— Дык.

Дверь кабинета открывается, наша очередь.

— Так, ты ждешь меня здесь. Понял?

— Да почему, я хочу сам слышать, что скажет врач…

— Я тебе сказал — в кабинет чтоб ни ногой!

— Хорошо, папа, не кричи только.

Папа скрывается за дверями. Подглядываю в щелочку, зачем спорить, если я могу подслушать у двери.

Врач — женщина слегка за шестьдесят, со следами былой, но несомненной красоты на лице и даже в теле. Да и густые русые волосы, заплетенные в две толстые косы, уложенные венцом на аккуратной голове, чего стоят. Папа элегантно и небрежно опирается на трость, главное, чтобы она не подломилась…

Захожу в кабинет. К отцу не подхожу, пусть выпендривается, но с такого расстояния я точно успею его подхватить.

— Здравствуйте, я сын Виктора Васильевича.

— Заходите, конечно, садитесь.

Папа смотрит на меня, как каменный гость на Дон Жуана. От возмущения у него даже перехватывает в горле.

— Ты… зачем… сюда… пришел, а?

— Скажите, а папе можно кричать?

— Кто кричит? Я не кричу.

Былая красавица улыбается, встаю поближе к отцу, теперь она улыбается нам. У папы хороший вкус.

— Да, кричать здесь незачем.

— А он кричит постоянно, да так, что, боюсь, у него вены на лбу лопнут.

— Ты… чего… несешь???

— Ой, вы знаете, папа мужик горячий, силы много еще, как гаркнет, у меня штаны мокрые.

Женщина-врач вежливо смеется. Папа замолкает и приосанивается.

— Он и в молодости такой был, ничего не изменилось. Да и сейчас, он ведь недавно работал еще…

— Ну и хорошо, не физическая работа же была?

— Что вы — интеллектуальная. Да он и в доме все сам делает.

Папа смотрит орлом и говорит: «Да». Я про себя добавляю: «Уж».

— Я, пока на ногах стою, буду искать работу. Без меня там они не справятся, эти молодые инженеры, они разве что знают…

— У папы семь авторских свидетельств на изобретения.

— Правда? Вот молодец, надо же!

Беру рецепт на капли. С глазом все в порядке. Второй не восстановить, это я и так знал, но спросил на всякий случай.

Выходим из кабинета, сажаю папу на стул, а сам несусь с выданной бумажкой в кабинет номер десять, чтобы взять вторую, потом в кабинет шестнадцать, чтобы поставить на первую печать и наконец вернуться обратно, чтобы подписать вторую.

По дороге встречаю приятеля-татарина, веселого парня, работающего в этой поликлинике врачом-анестезиологом. Папа смотрит на меня с гордостью — надо же, сын обнимается с человеком в белом халате, с настоящим врачом.

Спускаемся