Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

отчетливо прорисованном в рассказе, герой неожиданно обнаружил жалость к чужим и далеким американцам. Реплика «жалко <…> по — человечески жалко» едва ли может быть отнесена только на счет комического эффекта, к которому склонен Пьецух, ее «эксклюзивность» в тексте подчеркивает ее неслучайный характер, свидетельствует о стремлении автора подчеркнуть «аркадское» простодушие, наивность и доброту, то есть «не — отрицательность» персонажа (и типа). И тогда к герою Пьецуха применимы толкования «негодяя» не как «мерзавца» и «подлеца», а именно как «не годного» к чему — то человека.

Подтверждением данного толкования становится приведенный в финале рассказа (уточним: в одном из финалов, т. к. по существу их в рассказе два) диалог автора — повествователя с «приятелем, читателем — мудрецом», который не согласился с определением Аркадия как негодяя и предложил изменить название рассказа. Любопытно, что в приведенном телефонном диалоге дважды звучит именно слово «не годится», а заменой категории «негодяй» становится «несчастный человек» (с. 9). «Негодность» героя приравнивается к «несчастию», хотя автор — повествователь намеренно декларативно не соглашается с этим.

Возникает вопрос: к чему же не пригоден Аркаша Белобородов? Ответом может послужить все та же (уже намеченная) параллель образа Аркаши с образом Обломова. Образ Обломова становится знаковым для русской литературы второй половины ХХ века, асоциальность и пассивность героя Гончарова оказываются созвучны времени «не — героев» (например, «деревенской» прозы), периоду формирования философии постмодерна (например, прозе андеграунда). Неслучайно именно образ Обломова задает константы характера одного из первых «постмодернистских» героев современной литературы — Левы Одоевцева в романе А. Битова «Пушкинский дом». Неприспособленность Обломова к новым тенденциям социальной жизни середины ХIХ века становится у Пьецуха своеобразным пояснением «негодности» Аркаши, его неадаптированности к условиям жизни середины ХХ века.

Однако идея образа — типа «вечного негодяя» («обломовщины») оказалась не реализованной в рассказе Пьецуха в полной мере, образ современного Обломова — Аркаши лишен возможного философского наполнения, личностной компоненты. Подтвердить данное заключение можно, обратив внимание на два композиционных кольца, которые формируют рассказ современного прозаика.

Одно из композиционных колец («внутреннее») организовано непосредственным сюжетом рассказа, то есть фабульной линией жизни Аркаши Белобородова, которая прорисовывается от момента рождения героя («он родился…») вплоть до момента его смерти («он умер…»). Стилистически «внутренний» сюжет ограничен речевой рамкой, созданной фразой (фразами) «Вообще хотелось бы созорничать…» (с. 5, 9)[143]. В сфере этого сюжетного «внутреннего» кольца Пьецух закладывает идею неприятия (невозможности приятия) героем социального кодекса современной жизни, именно поэтому им задаются точные «государственные» координаты места и времени (1954–1981, Москва, улица Матросская тишина), именно поэтому герой на короткое время оказывается приписанным к «поколению сторожей и дворников», именно потому вводится мотив тунеядства, за которое герой оказывается в заключении (вспомним, например, «тунеядца» Иосифа Бродского)[144], именно поэтому герой рано уходит из жизни («когда его сын еще путем не умел ходить»). В малой степени соответствующие сути характера выписанного Пьецухом героя, эти обстоятельства тем не менее явно моделируют тип поведения (существования) целого поколения людей в советском государстве в 1950–80 — е годы.

Однако (в противовес герою Пьецуха) герои (и реальные лица) поколения «сторожей и дворников» прежде всего представительствовали творческий андеграунд 1950–70 — х годов, где социальная индифферентность, общественная пассивность, склонность к пьянству были свидетельством не отсутствия, а именно наличия индивидуального (как правило, оппозиционного) личностного начала, которого лишен герой Пьецуха. Внутренняя художественная суть образа Аркаши «не складывается» в характер и сводится к первобытному существованию весьма примитивного героя («придурковатое <…> существо», «а уж если что и скажет, то такую глупость, что уши вянут»; с. 5). Автору не удается наделить героя не только «серьезностью мысли» (с. 5), но и просто обаянием личности. Пассивность и асоциальность героя Пьецуха не носят принципиального характера, но проистекают из собственной малости и мелкости персонажа. Аркаша у Пьецуха получился не просто обыкновенным человеком, типичным, как намеревался создать его автор, а типом «обыкновенного обывателя». «Заниженность» образа нарушает логику характера выписываемого типа.

Однако в рассказе возникает и второе композиционное кольцо, которое рождается из обобщающе — типизирующего (в начале и в конце рассказа) рассуждения о негодяях. Если вначале речь шла о различных типах негодяев (с. 4), то в финале рассказа автор всех людей причисляет к негодяям: «Действительно <…> вокруг нас еще столько недоразумений, что чуть ли не на каждом шагу приходится делать гадости: если вы не воруете, то отлыниваете от работы, если не отлыниваете от работы, то обманываете жену, если не обманываете жену, то дезориентируете детей, лжете начальству, потакаете дуракам, пособничаете спекулянтам, третируете идеалистов, вообще что — то не пресекаете, чему — то не протягиваете руки…» (с. 11). И включает себя в характерологию выведенного типа: «Уж на что, кажется, я порядочный человек, и то в некотором роде все — таки негодяй. Правда, если вдуматься, при сложившихся обстоятельствах (! — О. Б.) это не так уж и страшно, и даже, я бы сказал, весело, озорно, потому что выйдешь на улицу, а кругом одни негодяи…» (с. 11). Таким образом, «второй» сюжет рассказа (внешнее кольцо) должен обобщить конкретно — современный тип негодяя Аркаши (и Кº), по сути — довести его до уровня «вечности».

Однако и во втором кольце Аркаша у Пьецуха — и не пастушок из Аркадии, наивный и добрый, и не Обломов, способный глубоко чувствовать, и даже не Чичиков Гоголя, но «негодяй» = «не — годный» ни к чему тип, который автором искусственно «приподнимается» до «вечности». Пьецух попытался создать «знаковый тип» героя, но не сумел избранную форму наполнить ценностным содержанием — цельного характера не получилось, смыслоемкой концепции образа не сложилось. Однако стремление писателя квалифицировать тип асоциальной личности в условиях советского государства само по себе интересно и могло быть плодотворным.

Глава 5. Лагерная проза: запретные горизонты

«Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына: общее и народное

Открытие лагерной темы в русской литературе связано с именем Александра Солженицына (1918–2008), с его рассказом 1959 ода «Один день Ивана Денисовича»[145]. По всей видимости, появление рассказа именно в эти годы обусловлено не только причинами субъективного характера, отдельными фактами личной судьбы писателя (знание лагеря, восьмилетнее заключение, освобождение, поселение, возможность писать), но и причинами объективными (XX съезд партии, развенчание культа личности, «хрущевская оттепель», послабление цензурных запретов). Однако наряду с предпосылками общественного и личного характера можно назвать и еще одно важное обстоятельство — обстоятельство литературного плана: появление в 1957 году рассказа Михаила Шолохова «Судьба человека».

Литература 1950 — х —