Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

текст», и им оказываются не только письма, рецензии, дневники, но и произведения, например, научные, публицистические или художественные. В качестве примера научного суждения можно указать на высказывания немецкого слависта Вольфганга Казака о Сергее Михалкове, приведенные в его литературном словаре «Лексикон русской литературы ХХ века». В той же роли своеобразного автобиографического «документализма» у Киреева может быть и цитата из художественного произведения (русского или зарубежного), отсылка к хрестоматийным литературным образам и мотивам, к биографии писателя (Пушкин, Лермонтов, Л. Толстой, Монтескье, Эдгар По и др.). «Чужой текст» активно присутствует в повествовании Киреева на уровне небольших цитат, которые он, кажется, приводит «попутно», но очевидно и то, что они тщательно отобраны и, как правило, напрямую связаны с литературой, с литературным творчеством. И тогда чужая судьба порождает параллель к его собственной, к попытке взглянуть на себя «со стороны» и «издалека» будущих времен: понять, например, как отнесутся потомки к собственно киреевскому творчеству, к его «писаниям» (с. 261). Другими словами, внеавтобиографический материал (и опыт) неизбежно оказывается спроецированным с «другого» на себя, ориентирован на самого Киреева и его героя. Внешне посторонний — кажется, документально достоверный факт — вводится в текст «извне», но внутри автобиографического повествования обретает статус самой сущностной, «внутренней автобиографии», в которой вновь речь идет непосредственно о самом автобиографическом персонаже.

Своеобразным фактом «документирования» автобиографической прозы Киреева становится обращение писателя и к его собственным произведениям, к цитатам из них, к их сюжетике и, главное, к рефлексии, с ними связанной. Киреев в каждой главе — годе рассказывает о каком — то отдельном произведении, которое было создано им в тот год («Так сложилась жизнь» («Людмила Владимировна»), «Лестница», «Рая Шептунова и другие люди», «Искупление», «Победитель», «Пир в одиночку» и мн. др.). Нарратор размышляет об истоках замысла рассказа или повести, о характере главного героя (нередко воспроизводя его имя, портрет, пример поведения), обязательно касается истории публикации того или иного произведения (и в этом случае, как правило, рассказывает о редакторе, способствовавшем публикации рассказа или повести, например, об Александре Твардовском, цепко ухватившем идею еще не состоявшегося киреевского рассказа «Мать и дочь»; с. 181) и др.

Рассуждая о собственных произведениях, предлагая трактовку того или иного героя (совпадающую или не совпадающую с мнением критики), нарратор Киреева размышляет в первую очередь о самом себе, о своем alter ego, о становлении автогероя. Неслучайно в одной из глав («1969») повествователь признается, что он желал «ступенька за ступенькой пройти со своей юной героиней самый, быть может, решающий кусок ее жизни» (с. 87). И желание «пройти вместе» со своим героем или героиней обнаруживается в каждом случае авторской саморефлексии: как в осмыслении его прежних произведений, так и по мере создания его автобиографии.

Приводимые нарратором цитаты из художественных произведений, с одной стороны, становятся свидетельством вызревания героя — писателя (время биографическое), отмечают этапы его «лестницы в рай», с другой — дают повод повествователю (в эпическом времени) задуматься о сегодняшнем, о насущном. Так, работая над текстом автобиографического романа в возрасте старше 80 лет и возвращаясь к своему раннему творчеству, как правило, к разговору о герое молодом, Киреев от хронотопа повести (или рассказа — главы) свободно переходит к хронотопу автобиографии в целом, дополняя и противопоставляя мысли юного героя собственным сегодняшним («старческим») рассуждениям о жизни и смерти. Почтенный («патриарший» (с. 48)) возраст писателя в ходе автобиографического повествования вынуждает его все чаще обращаться к мысли о смерти (в т. ч. и к теме смерти в его произведениях) и переоценивать те сентенции и умозаключения, которыми он наделял своего героя в ранних произведениях. Например, повесть «Так сложилась жизнь», в которой идет речь о матери автобиографического героя, побуждает нарратора порассуждать о возрасте, о времени молодости и старости. «Знаю, сколь растяжимо это понятие [старость]. Когда в детстве смотришь, задрав голову, на уходящую в поднебесье пирамиду, то не особенно — то различаешь за толщей лет, кому шестьдесят, а кому восемьдесят. <…> все одинаково далеко и одинаково скучно» (с. 149–150). И следующий далее риторический вопрос: «Неужели, удивлялся я ребенком, и им тоже интересно жить?» (с. 150) — посредством уточняющего оборота «удивлялся ребенком» позволяет предположить, что восьмидесятилетнему Кирееву (и его автобиографическому герою) по — прежнему интересно жить и, может быть, теперь даже интереснее, ибо он уже многое знает о жизни и ее законах.

В «двоякой» рефлексии современного автогероя — по поводу уже созданных произведений Киреева и романа — автобиографии, который создается по существу «на глазах», — осуществляется, с одной стороны, разделение прошлого и настоящего, с другой — соединение времени биографического и времени эпического. Наметив границы, Киреев успешно их преодолевает, сохраняя представление о разности сознания персонажа «тогда» и «теперь» и одновременно указывая путь сближения неопытного героя с героем зрелым и мудрым (автором, писателем). Важно, что, как и в случае с другими стратегиями, которые эксплуатирует Киреев, в итоге автор добивается искомого: свобода его творческого вымысла (или домысла) всегда и настойчиво ограничивается реальностью уже существующего, в данном случае — фактом существования его опубликованных (и знакомых читателю, то есть «задокументированных») художественных произведений, романов, повестей, рассказов.

В ходе знакомства с художественной автобиографией Киреева на каком — то этапе в тексте звучит мысль героя — нарратора, касающаяся вопроса жанра биографического повествования. В споре со своими предшественниками, в частности с Д. С. Лихачевым, Киреев размышляет: «…я все — таки задался вопросом: а зачем эти выдуманные события? Зачем вымышленный герой? Неужто и впрямь затем, что <…> читатель в такого подставного героя „поверит быстрее, чем в автора“. Сомневаюсь. Именно в беллетризации духовной автобиографии видится мне изначальный стратегический просчет автора. Мыслимо ли представить „Былое и думы“, написанное в форме романа, да еще от третьего лица? Мыслимо ли представить в таком виде гетевскую „Поэзию и правду“…» (с. 211). И на уровне публицистического высказывания Киреев как будто бы искренен, говорит правду: такова его принципиальная установка. Малозаметное в тексте, не эксплицированное автором ярко и широко, эту идею Киреева поддерживает и сообщение о том, что основу его автобиографии составили некие заметки, которые он вел все годы существования «в раю» — «в моих записях сохранилось…» (с. 14). Последний факт (наличие «Записок» или, может быть, даже «Дневника») поддерживает манифестационное суждение Киреева — романиста, создателя автобиографического повествования «Пятьдесят лет в раю», в его намерении быть искренним и точным.

Опираясь на сказанное выше, можно констатировать, что Киреев создает романное повествование, нацеленное на освещение собственной (авто)биографии, и встраивается в традицию (в целом) «канонической» автобиографии, созданной писателем о себе и, как следствие, о становлении