Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Элен мягко скрестила на груди руки, задумчиво глядя куда-то вдаль. Потом тихо, как будто про себя, на чистом русском языке произнесла:

Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой.

Неожиданно стоявший позади нее Чуешев также на русском продолжил:

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнёшь и ты.

В изумлении Элен резко повернулась к нему. В огромных блестящих глазах ее заметался немой, взволнованный вопрос.

—Гёте, — сказал Сергей.

Помолчав, она неуверенно поправила:

—Лермонтов.

Долгое время никто не произнес ни слова. Наконец, Элен чуть слышно спросила:

—Так, значит, ты оттуда?

Еле заметно он кивнул. Затянулся, выпустил в сторону дым. Потом произнес:

—Война, любимая. Война…

Элен закрыла глаза, прижав пальцы к переносице, медленно отошла к краю террасы, оперлась о перила. Сокрушенно пока- чала головой.

—Какой ужас, — тихо всхлипнула она. — Ужас. Будет метель.

Через два дня их отдых заканчивался.

Берлин, сад Бланкенфельде,

23 января

К трем уже опустились первые сумерки. Сев в поезд на «Кайзерхоф», Гесслиц спустя двадцать минут вышел на конечной станции красной линии подземки «Винеташтрассе — Панков». Следивший за ним из соседнего вагона тип задержался на выходе и, выждав немного, пошел следом. На Мюленштрассе Гесслиц сел в трамвай, идущий в Нидершёнхаузен. Далее он внезапно спрыгнул с подножки на Кастаниналлее и скрылся в черной арке доходного дома. Гесслиц знал Берлин, а вот его «хвост» явно не мог этим похвастаться: двор оказался проходным, и пока преследователь искал в темноте выход, Гесслиц обогнул здание снаружи и успел заскочить в трамвай с указателем маршрута на Бланкенфельде.

Голубая свастика на фонарном столбе означала Бланкенфельде. Вернее, школьный сад Бланкенфельде в северной части города. В годы войны громадная территория ботанического комплекса использовалась для снабжения берлинцев сельхозпродукцией. Здесь, в дубовой рощице вокруг геологи- ческой стены, с четырех часов вечера до четырех сорока назначались встречи с Хартманом, однако с августа 43-го года свастика на столбе больше не появлялась, и постепенно Гесслиц забыл о ней.

В саду сумерки сгустились, но не настолько, чтобы пасмурный вечер размыл очертания окружающего мира. Гесслиц не мог сдержать себя: он почти бежал по заснеженной дорожке, хромая сильнее обычного. Сердце его взволнованно колотилось в груди, когда он тяжело шагал вдоль чередующихся слоев горной породы, из которых была сложена построенная школьным учителем Заче двухметровая геологическая стена.

Внезапно, не дойдя до ее окончания, он остановился, заметив, что с противоположной стороны поднимается облачко табачного дыма. До слуха донесся удивительно ровный, тихий свист, в котором угадывалась мелодия «Лили Марлен».

Гесслиц прижался спиной к стене, пытаясь восстановить дыхание. Сдернул с головы берет и протер им взмокшее лицо.

Свист оборвался, и до боли знакомый голос произнес:

—А говорят, медведей в Берлине лет сто как извели. Один, кажется, выжил, судя по топоту.

Грубой лепки лицо Гесслица неудержимо расплылось в улыбке:

—Так это, скользко же. Того и гляди, шмякнешься… Кое-кого, кстати, легко распознать по запаху солдатского табака «Экштайн».

—Недаром, ох, недаром приснились мне сегодня чьи-то мощные брыли.

—Это мои, Франс. Это мои.

Стараясь не торопиться, Гесслиц обошел стену, и глаза его просияли: перед ним с зажатой в белоснежных зубах сигаретой стоял, раскинув руки, Франс Хартман.

Не сказав ни слова, они обнялись.

—А ты неплохо отъелся на казенных харчах, старый бегемот, — окидывая друга веселым взглядом, рассмеялся Хартман. — Или мне кажется? Или ты так маскируешься? Как ты, Вилли, дружище? Что у тебя?

—В двух словах не скажешь… Франс, Франс, ты ли это? Расскажи лучше про себя.

—Позже. Позже поговорим. Сейчас не время.

Гесслиц попросту растерялся от нахлынувших чувств.

—Как же это?.. как ты?.. откуда?.. как ты здесь оказался? — бормотал он, силясь выразить свою озабоченность и одновременно еле сдерживая радость от встречи. Он то прихватывал Хартмана за локоть, то обнимал за плечо, то слегка похлопывал по спине, словно хотел убедиться, что это не сон, что Франс — вот он, здесь, живой и здоровый.

Хартман достал пачку сигарет «Экштайн». Закурили. И долго курили молча. Что можно рассказать в двух словах? Что может рассказать о себе разведчик?

—Да вот, как видишь, пришлось, — неопределенно ответил Хартман. — В Цюрихе как-то, черт побери, скучновато.

—Но гестапо, Франс. Ты думаешь, про тебя забыли? В каждом отделении орпо твоя фотография. Я сам видел. Они тебя ищут. Что-что, а искать они умеют.

— В каждом отделении, говоришь? — Он на секунду умолк. — С чего бы это?

—Я еще удивился: чего ради они вдруг засуетились по твою душу?

Хартман задумчиво затянулся дымом:

—В том-то и дело, Вилли. Я бы не стал тебя впутывать… я не стал бы тебя впутывать в эту историю. Но иного выхода, похоже, нет.

—Всё, что скажешь.

—Тогда слушай внимательно. Я не сумасшедший, я понимаю, куда сунулся, но мне пришлось приехать. Так пожелал наш старый приятель. — Он сделал паузу и цокнул языком: — Шелленберг. Надеюсь, ты помнишь предмет наших с ним игр. Сам он не может выехать в Цюрих по понятным причинам, а общаться готов только со мной, потому что он меня знает. Словом, выбора не было, и говорить об этом бессмысленно. — Хартман поднял с земли палку и сбил ею снег с еловой лапы. — Вчера мы должны были встретиться. Он не пришел. Это невозможно, он должен, обязан был прийти. Что-то его испугало. Насторожило. Возможно, эти розыски… Вилли, — Хартман повернулся к Гесслицу и глянул ему в глаза, — мне надо — понимаешь? — необходимо с ним встретиться.

Гесслиц нахмурился, стараясь уловить смысл сказанного.

—Что зависит от меня? — спросил он.

—От тебя зависит всё, — отчетливо, по слогам, произнес Хартман. — Тот самый случай, когда — только ты.

—Ну, говори.

—Ты единственный человек из наших, кто имеет пропуск в РСХА. То есть только у тебя есть шанс добраться до Шелленберга. Не знаю как… Как-то!.. Найди возможность… чтобы он понял, что я здесь, я действую, что его риск минимальный… найди возможность передать ему: завтра и послезавтра я буду ждать его на той же улице, но двумя кварталами выше. Время — то же. Пусть будет на машине. Я сяду к нему в машину. Завтра и послезавтра, Вилли. Потом он куда-то уедет.

—Выходит, я должен сделать это завтра.

—Да. Желательно в первой