Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

две недели — чтоб носом рыть! Ясно? Без сна и отдыха, без сна и отдыха!

Шольц не ошибся. Покинув поезд, Хартман в кабинке вокзального туалета сразу же сжег документы майора. Затем он достал из кофра темный костюм, полупальто и шерстяную бретонскую кепку, переоделся, переложил в нагрудный карман кеннкарте, которую извлек из подошвы ботинка, и вышел на привокзальную площадь уже как Зигфрид Любке, сотрудник франкфуртского отделения Управления обмундирования и снаряжения вермахта в ранге оберстлейтенанта. По пустынной Айнштайнштрассе Хартман вышел на Шляйнуфер и, пройдя до конца железнодорожных путей, спустился к Эльбе. Там он утопил подо льдом кофр с формой майора и быстро вернулся на площадь, где ни на миг не стихало движение техники и воинских формирований. Надо было спешить. Потолкавшись среди военных, Хартман узнал, что один из грузовиков со связистами 12-й армии как раз отъезжает в Берлин. Солдаты влезали в кузов, закрытый брезентовым тентом, офицер расположился в кабине «опеля блитц» рядом с водителем. После короткого разговора с офицером Хартман предъявил свой зольдбух и, отказавшись от предложения уступить ему место в кабине, забрался в кузов к связистам. За два часа монотонной езды военный патруль остановил их трижды для проверки документов. В три часа пополудни Хартман спрыгнул из грузовика в берлинском районе Целендорф.

Вернувшись на Принц-Альбрехт-штрассе, Шольц зашел в кабинет к Гутенкопфу.

—Слушай, а что Гесслиц? — спросил он. — Я просил наблюдать за Гесслицем.

Гутенкопф непонимающе уставился на него, потом встрепенулся, сообразив, о чем речь, и пожал плечами:

—Ничего. Подобрал на улице маленькую девчонку и возится с ней, как нянька.

—Ты вот что, проконтролируй его. Сейчас особенно… но аккуратно.

В голове Шольца возник образ белого шпица, который ждал его дома, и сердце его смягчилось на несколько долгих секунд.

Бытовая сторона жизни Гесслица и в самом деле претерпела изменения. Когда под утро он вернулся с работы, дыша перегаром, фрау Зукер неожиданно резко, чего с ней никогда не бывало, отчеканила, глядя в пол:

—Хочу вас предупредить, Вилли, если вы будете продолжать выпивать, то я отдам девочку в «Лебенсборн». Я слышала, они принимают беспризорных детей. Девочка достаточно натерпелась, чтобы еще общаться с пьяницей.

Гесслиц ничего не сказал, но выпивать после этого бросил. Девочку звали Сента. Всякий раз, когда он отпирал замок и заходил в переднюю, она стояла в дверном проеме, прижав руки к груди, и молча глядела на него огромными голубыми глазами. Правду сказать, Гесслиц понятия не имел, как общаться с маленьким ребенком, поэтому без лишних раздумий он решил говорить с нею, как с ровней: «Стоишь? Ну-ну. А мы-то сегодня такого леща повязали, любо-дорого, — вот с таким пистолетом!» Или: «Что, брат, не спится? Эхма. А ты сосиски в уме считай. Или пивные кружки. Я так и засыпаю. Не умеешь считать? Так я тебя научу». Со сном у нее и впрямь были проблемы. Она боялась оставаться одна. В спальне под периной она сжималась в комок, тело ее колотила дрожь, глаза влажно блестели в темноте. Тогда он присаживался на постель и долго сидел неподвижно, сгорбленной глыбой, пока она не успокаивалась, забывшись глубоким сном. Вздохнув, он перебирался на продавленную тахту в углу комнаты и тихонько ложился там, мысленно уговаривая себя не храпеть.

Сегодня он заскочил домой днем и застал фрау Зукер сидящей на скамейке в сквере возле дома. Сента, свесив ноги, сидела возле нее. Гесслиц примостился рядом.

—Что, так и не разговаривает? — спросил он.

—Почему? Разговаривает, — ответила фрау Зукер и погладила девочку по голове. — Только мало. И играть не хочет. Сидит со мной, как старушка. Я вон лопатку ей отыскала, совочек — снег копать. Не хочет.

—Мда. — Гесслиц горестно посмотрел на Сенту, которая не слушала их, болтая ногой. — А я на минутку. Банку колбасы принес. На ужин.

—Хорошо, Вилли. Я разогрею.

—И сами. Сами тоже поешьте. Прошу вас.

—Спасибо. Я на картошке. А это пусть Сента кушает. Ей сейчас надо.

Через полчаса Гесслиц вышел на улицу, чтобы вернуться на работу. Он прошел почти до поворота, как вдруг замер на месте. Постояв секунду, он медленно вернулся к дому и уставился на фонарный столб, не веря своим глазам. На закопченной поверхности столба синим мелом была нарисована свастика. Это был знак, оставить который мог только один человек — Франс Хартман.

—Чего тебе?

Мюллер собирал бумаги в папку, чтобы идти с докладом к Кальтенбруннеру. Осторожным шагом Шольц приблизился к столу шефа.

—Есть информация, Генрих, — сказал он несколько неуверенно.

—Что там еще?

—Насчет гостя из Цюриха.

—Из Цюриха? Его обнаружили?

—Нет. Пока нет.

—Не понимаю, причем здесь ты? Дело ведет Элерт.

—Элерт сбросил дело Римельту. На том и кончилось. Гость сошел в Магдебурге.

—Ну, да, я знаю. И что?

Не переставая перебирать бумаги, Мюллер бросил на него рассеянный взгляд.

—А то, что я установил его личность.

—Вот как? И кто же это?

Шольц выдержал театральную паузу, заставившую Мюллера прервать свои приготовления, и тихим голосом произнес:

—Хартман. Франс Хартман.

Брови Мюллера подскочили кверху:

—Что, тот самый?

—Так точно, тот самый.

Мюллер медленно отложил папку в сторону и сел на край стола:

—Он что, с ума сошел?

—Не думаю. Вероятно, у него не было иного выхода. Вы же помните, с кем он вел игру.

—Ах, вот оно что… полуфранцуз…

—Вот именно. Вся эта возня вокруг урановой бомбы. Скорее всего Шелленберг не захотел действовать через свою агентуру. Опасается ловушки. Ему нужно убедиться лично, а выехать из страны в момент активного наступления красных бригадефюрер не может. К тому же, насколько я понимаю, Даллес — джокер. Очень опасно.

—А что, этот твой Хартман, он теперь работает с УСС?

— А почему нет? УСС, Интеллидженс сервис — это близко.

—Тут важно понимать, кто инициатор?

—По моему разумению, коль скоро Даллес засылает эмиссара, а не наоборот, идея скорее всего исходит от него.

—Не факт. — Мюллер сунул руку в карман галифе, извлек оттуда мятую пачку сигарет и закурил. — Не факт.

Выпустив через ноздри дым, Мюллер с отвращением посмотрел на сигарету.

—Черт знает, из чего стали делать «Оберст», — проворчал он. — Один дым остался. Тебе не понять, ты не куришь. — На его тонких губах мелькнула ироничная усмешка. — Не куришь, не пьешь — идеальный работник.

— Физиология подвела, — смутившись, парировал Шольц. — Либо работа, либо — всё остальное.

—А я