Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

сочетаю. — Он затянулся. — Конечно, не стоит доводить дело до градуса Кальтенбруннера, но и расслабляться нужно уметь. А ты вон какой бледный. Жопу рвать тоже надо со смыслом. На нынешних пирогах карьеры уже не сделать.

—Ну, что вы, Генрих, о какой карьере может идти речь?

—Как о какой? О карьере отщепенца. Или, если угодно, карьере выжившего. — Ироничная ухмылка вновь тронула его губы. — Не напрягайся ты так. Через пятнадцать минут у меня доклад наверху — я скажу, что мы будем биться до конца и ляжем все штабелями.

—Да нет… я понимаю.

—Ну, раз понимаешь, тогда не будем называть вещи своими именами, пока есть такая возможность. Сегодня русские взяли Лабиау и Даркемен. Не слышал? Так знай: от Лабиау до Кенигсберга — чуть больше сорока километров; от Даркемена — сто. При таком положении вещей меня меньше всего занимает, что там в необитаемых мозгах Риббентропа с его мольбами о мире. — Он сделал выразительное ударение на слове «что». И продолжил: — Прусская система наплодила прорву глупых дураков.

—А что, бывают дураки умные? — улыбнулся Шольц.

—Бывают. Умный дурак помалкивает.

Внешний вид Мюллера являл крайнюю степень утомления: веки набрякли, покраснели и мелко подрагивали, цвет лица — чуть румянее собственного кителя, и только взгляд оставался таким же пронизывающим, как обычно. Последние дни Мюллер работал без отдыха, даже спать частенько оставался у себя в кабинете. Наседающие со всех сторон войска противника ежедневно ставили перед ним новые задачи, а тут еще непрекращающиеся требования Рейхсканцелярии ускориться с рассмотрением дел июльских заговорщиков, с которыми он и так особо не церемонился. Только сегодня в Плётцензее повесили Хельмута фон Мольтке, между прочим, правнучатого племянника автора теории блицкрига, победителя трех войн и одного из основателей Германской империи, что дало повод для заступничества со стороны некоторых влиятельных особ, тем более что и обвинение против тридцатисемилетнего юриста не содержало инвектив, угрожающих смертной казнью. Однако председатель Народной судебной палаты Фрейслер рассудил иначе. Накануне, когда Мюллер садился в автомобиль, его остановила жена осужденного, статная, аристократичная графиня Фрея фон Мольтке. Она унизительно рыдала и умоляла спасти мужа. Но что мог сделать шеф гестапо? Проникнувшись сочувствием, Мюллер распорядился использовать при казни не рояльную струну, как это было принято в отношении заговорщиков 20 июля, а обычную веревку и мыло.

Многозначительная пауза несколько затянулась.

—Так что будем делать с Хартманом? — спросил Шольц, желая вернуть беседу в деловое русло.

—Ищи его, Кристиан, ищи. Но — тихо. И помни: если не знаешь, как поступать в создавшейся ситуации, выбирай так- тику выжидания, а такая тактика требует либо замереть и не предпринимать ничего, либо подстраховаться. Я ясно изложил, Кристиан?

—Вполне.

—Вот и действуй. — Мюллер ловко свернул из бумажного листа фунтик и сплюнул в него. — И держи в голове вопрос: что на всё это сказал бы Каммлер? Каммлер — значит Борман. Борман — значит преуспеть в карьере выжившего. Или отправиться на виселицу. Просто будь внимателен, Кристиан. Оступишься — ко мне не приходи. Сорвешь банк — поговорим.

Поняв, что разговору конец и что он на свою голову перенял дело эмиссара Даллеса, Шольц поднялся, кивнул и пошел к вы- ходу. В дверях его остановил голос Мюллера:

—Если найдешь его, я бы хотел с ним встретиться.

Швейцария, Венген,

23 января

Горы Чуешев не любил. Выросший в российской глубинке, среди кустистых полей Орловщины, он, бывая на Кавказе, через какое-то время начинал тяготиться ограниченностью пространства. Среди гор ему не хватало неба, глаза невольно искали горизонт. Однако приехав в высокогорную деревню Венген, рассыпанную в узкой долине Бернских Альп, он был ошеломлен живописностью обледенелых исполинов Эйгер, Мёнх, Юнгфрау, словно суровые часовые, обступивших ее со всех сторон.

По дороге в Венген их накрыла метель. Хаотично несущиеся со всех сторон хлопья снега мгновенно залепляли лобовое стекло, дворники едва успевали их смахивать. Машина медленным шагом преодолевала сопротивление стихии по петляющей, узкой, разбитой дороге, не предназначенной для автомобилей. Когда наконец они добрались до маленькой, зацепившейся за склон гостиницы под названием «Эдельвейс», стояла непроглядная ночь. Чуешев взял ключ у заспанной хозяйки, записал номер на имя Франса Хартмана с дамой (хозяйка уверяла, что это не обязательно, но Чуешев настоял), после чего подхватил чемодан, и они поднялись этажом выше. Там, едва добравшись до постели, они в изнеможении свалились в беспробудный сон.

Утром он проснулся ровно в семь: никакая усталость не могла заставить его встать позже раз и навсегда установленного срока. Он повернулся на бок и целый час смотрел на ее лицо, во сне обретавшее детскую чистоту: все наслоения возраста словно слетали с него, озаряя каждую черточку светом безмятежности. Еле заметная родинка на переносице, припухшие губы, светлая прядь на распаренном румянце щеки, маленький, изящный подбородок — он мог смотреть на нее бесконечно. Короткий вдох, дрогнули и мелко задрожали веки, она открыла глаза. Секунда — на губах мягко проступила приветливая улыбка.

—Привет.

—Привет.

—Ты не спишь?

—Нет.

—Чем занят?

—Смотрю на тебя.

—И как?

—Здо́рово.

Комната была просторная, по-деревенски уютная, с низким, пересеченным массивными балками потолком. В углу стоял таз и кувшин с водой для умывания. Маленькие окна закрыты шторками с витиеватым орнаментом. На грубо оштукатуренных стенах висели тусклые офорты с испанскими пейзажами. Пузатый дубовый комод, изразцовая печка, покрытые козьими шкурами кресла.

Накинув на плечи теплый овчинный плед, они вышли на бал- кон. Еще не все звезды исчезли в светлеющем небе. Еще ночная тьма цеплялась за синие подошвы гор. Но всё вокруг уже дышало пронзительной свежестью. Кружащий голову воздух был легкий и ломкий, как лед. Вот первый луч робко протиснулся в расщелину между скал, окрасив крыши искрящимся ультрамарином. Минута, другая — и широкий поток солнечного света, словно вода, прорвавшая плотину, неудержимо хлынул в оживающую долину.

Чуешев обнял Элен, прижался щекой к ее мягким волосам. Просто не верилось, что это происходит с ними сейчас, в эту ми- нуту, так бесконечно далеко от городов и войны.

Дни полетели, как во сне. Утром хозяйка накрывала стол с двумя разновидностями безымянного сыра («его делает старый Клаус с дочками, там, ближе к Лаутербруннену»), прозрачными ломтиками вяленого на воздухе мяса («наш мясник Кристиан, бирюк, у него луга на левом склоне; с солью перебрал, не находите?»), вареным картофелем и кусочком орехового пирога, который она сама выпекала затемно («всё свое, всё свое»). Кофе не