Нерон. Безумие и реальность - Александр Бэтц

Германика, способная высказаться по любому военному вопросу, направилась к возвышению, чтобы сесть рядом с сыном и выслушать речи чужеземцев. Ни армянский, ни римский протокол не предусматривали такого шага. Присутствующие мужчины с недоумением посмотрели на Агриппину. Сенека понял ситуацию быстрее всех. Он жестом показал Нерону, что тот должен немедленно пойти навстречу своей матери, выразить ей свое почтение и таким образом спасти положение[506].

Два убийства для раскачки

Роль Агриппины в политической жизни оставалась ограниченной из-за наличия ряда условностей. За кулисами она гораздо активнее прикрывала спину Нерону и, вероятно, не чуралась убийств. Вскоре после восшествия Нерона на престол Агриппина первым делом избавилась от вероятного соперника ее сына. Сенатора Марка Юния Силана, который, к своему несчастью, как и Нерон, был праправнуком Августа, застали за ужином в Эфесе клевреты Агриппины, подсыпавшие ему яд в вино. Силан был проконсулом провинции Азия, но в остальном, по словам Тацита, в значительной степени был лишен амбиций, из-за чего Калигула имел обыкновение называть его «золотой овцой»[507].

Одним из мотивов убийства было родство Силана с Августом, другим – тот факт, что Агриппина чуть менее шести лет назад уже довела до самоубийства младшего брата проконсула, Луция Юния Силана, тогдашнего жениха Октавии[508]. Теперь Агриппина боялась мести старшего Силана. Если принять во внимание его характеристику у Тацита, это опасение не кажется обоснованным, особенно в тот момент. Но Агриппина столь же последовательно, сколь и безрассудно продолжала двигаться к своей цели – как можно надежнее укрепить положение Нерона, теперь уже императора.

В это время Агриппина также занялась своим старым врагом Нарциссом. Вольноотпущенник Клавдия, который в последние месяцы жизни своего покровителя делал все возможное, чтобы держать Агриппину в узде и не допустить восшествия на престол Нерона, проиграл в тот момент, когда Клавдий съел то самое блюдо с грибами. Когда до него дошла весть о кончине принцепса, Нарцисс прервал свое лечение в Южном Лации и поспешил в Рим, но спасать было уже некого. Когда он въехал в город с юга через Porta Capena, там его уже поджидали сторонники нового порядка. Нарцисс оказался в темнице, куда Агриппина бросила его умирать от голода.

Тацит прямо пишет, что Нерон ничего не знал об убийстве Силана и даже выступал против устранения Нарцисса (потому что император и вольноотпущенники, с их общей склонностью к алчности и расточительству, прекрасно понимали друг друга)[509]. Вина за эти преступления лежит исключительно на Агриппине. В то же время она снова предстает перед нами как фактическая правительница, которая держала Нерона на коротком поводке.

Добродетели правителя

Благодаря, а возможно, и вопреки чрезмерной опеке советников Нерон в первые месяцы своего правления позиционировал себя как принцепс, обладающий pietas и проявивший в своих действиях modestia – сдержанный и скромный нрав, чего и следовало ожидать от императора. В декабре 54 года Нерон обратился в сенат с просьбой установить почетную статую своему родному отцу Гнею Домицию Агенобарбу, день рождения которого, 11 декабря, с тех пор ежегодно отмечался публичным жертвоприношением[510]. Тот факт, что Нерон почтил своего отца, умершего 15 лет назад, о котором он едва ли мог иметь собственное представление, был воспринят как достойное уважения свидетельство его pietas; по-видимому, он последовал совету Сенеки. Агриппина, вероятно, неохотно дала свое согласие, поскольку прилагала все больше усилий для того, чтобы выделить в родословной Нерона линию Августа. Кому нужен Домиций, если есть Германик или Август?

Иначе обстояло дело с вручением консульских инсигний, в том числе тоги с пурпурной каймой, бывшему опекуну Нерона Асконию Лабее. Шаг кажется необычным, и расчет, как, например, в случае с чествованием Домиция, менее очевиден. Возможно, оказание почестей Лабее – первый известный пример решения Нерона, на которое никто не повлиял. В таком случае мотивом могла быть прежде всего благодарность Нерона за то, что Лабея хорошо справился со своей обязанностью опекуна, которая, правда, носила скорее юридический, чем образовательный характер.

В других областях действия Нерона также в значительной степени соответствовали стереотипным добродетелям правителя. Доподлинно неизвестно, действительно ли он усвоил это в возрасте 17 лет или, скорее, следовал советам своих наставников. Во всяком случае, Тацит приводит несколько похвальных и в то же время шаблонных установок императора: молодой Нерон не разрешил изготавливать свои статуи из золота или серебра, хотя того требовали некоторые чересчур ретивые сенаторы, и не уступил решению сената перенести начало года на 1 декабря, месяц, в который он родился[511].

С другой стороны, гораздо более важным казалось то, что Нерон запретил своему коллеге сенатору Луцию Антистию, с которым он совместно с 1 января 55 года исполнял консулат, безоговорочно принимать постановления и указы, исходящие от самого императора[512]. Издавна повелось, что оба консула, а затем и все сенаторы, официально подтверждали постановления и указы (acta) принцепса и его предшественников с началом политического года и присягали на верность им. В конечном счете это был всего-навсего жест, но, прямо предоставив своему коллеге-консулу Антистию право на возражение, ius intercedendi, Нерон использовал центральный политический принцип республики: консулат исполняли два человека с равными правами, ни один из которых не был выше или подчинен другому, и споры между ними были возможны.

Особенно деликатной темой было правосудие. Здесь Нерон мог бы завоевать бо́льшую популярность уже тем, если бы просто действовал иначе, чем все императоры до него. Порой произвольное осуждение недовольных сенаторов и всадников Тиберием, Калигулой и Клавдием под предлогом «оскорбления величия» снова и снова углубляло пропасть в отношениях принцепса с аристократией. Уже во втором своем выступлении в сенате Нерон объявил, что намерен бороться со злоупотреблениями в сфере правосудия[513]. И в самом деле, прошло восемь лет, прежде чем Нерон впервые вынес обвинительный приговор в процессе об оскорблении величия[514]. В целом, судебная власть при Нероне вернулась к магистратам, первоначально назначенным для этой цели, то есть к преторам, а значит, к сенату. Это означало, что дела в отношении сенаторов и членов их семей также рассматривались и решались их коллегами[515]. Отличие прежде всего от юридической практики при Клавдии было очевидным, поскольку приемный отец Нерона судил всех и вся сам[516] – отныне такая добродетель правителя, как iustitia[517], находилась в ведении курии.

Возможно, значительное сокращение сумм вознаграждений, выплачиваемых доносчикам (delatores) со времен Августа в случае осуждения обвиняемых, также относится к начальному этапу правления Нерона[518]. Тацит приводит примеры, когда судебная практика Нерона действительно выглядела очень сбалансированной, несмотря на то, что обвинения касались непосредственно его, –