В деревне - Иван Потрч

скажу, кивну, соглашаясь с ним, и тогда осуществится то, что он замышлял; подняв глаза, я в дверях горницы увидел Тунику и позади нее головы дочерей Рудла.

Я протянул руку к кувшину и снова налил себе вина, но не успел осушить стакан и произнести слова, как колесо вновь повернулось — теперь его повернула Топлечка. Она встала — я никогда прежде не видел ее такой, не видел такого разъяренного и безумного ее взгляда, — вытянулась в струну, только живот у нее задрожал, и высказала все, что думала.

— Значит, так теперь? — начала она. — Погоди, дай я вам скажу, что я считаю. Ты думай себе что хочешь, можешь думать, будто я для того на свете и живу, чтоб мной помыкал всякий, как кому охота. Я знаю, вы меня чокнутой считаете, дурой — да я и в самом деле была такой, иначе б не позволила привести себя на эту проклятую гору, — но больше я дурой не буду. Поэтому теперь я буду жить так, как мне хочется, и дома у меня будут жить те, кто мне помогать станет по хозяйству. — Она говорила обо мне, меня облил холодный пот — теперь даже захоти, я не смог бы подняться со стула, слишком большая тяжесть на меня навалилась. — А кому такое не по душе, тому скатертью дорожка. — Она захлебнулась и закончила: — Я у вас не просила совета. — Это относилось к Рудлу и к его жене. — Не бойтесь, я сумею расхлебать то, что сама заварила.

И, высказав это, она через всю горницу прошла к печи и уселась возле нее, чтобы смотреть на всех нас. Сложила на груди руки и теперь — это было очевидно — ожидала, что родственники поймут ее как надо: ей нет нужды никуда уходить на ночь глядя, она у себя дома, может быть впервые с тех пор, как сюда пришла, она осознала это полностью. И родня, похоже, правильно ее поняла.

Однако на этом не кончилось, Зефа вдруг спросила:

— А что Гечевка? Во второй раз замуж не выйдет?

Воцарилось молчание, требовавшее ответа. Топлечка глядела на всех по очереди и ждала.

— Да, выйдет, — процедил сквозь зубы Рудл, — ради детей…

— А мне в могилу ложиться? Да?

И опять она переводила свой взгляд с одного на другого и ждала.

Первой не выдержала двоюродная сестра.

— Так, выходит, правда, — вскочила она, — мы не ошиблись! Вот ты какая, только ты можешь быть такой бесстыдной! Рудл, чего ты сидишь и ждешь? Пошли!

В чем заключалась правда и почему они не ошиблись — здесь было что-то свое, родственное, — этого она не сказала. В горницу разом вошли обе ее дочери, и она замолчала. Рудл встал, и вид у него был такой, словно Топлечка лишила его последней радости в жизни. Он не стал ни о чем спрашивать, схватил шляпу, выругался и сказал:

— И такое услышать под родной крышей… Мы еще потолкуем, Зефа! Спокойной ночи.

Топлечка ничего не ответила на это. Но зато где-то на улице закричала Хана. Она завопила, будто сошла с ума, умоляя тетку подождать ее, Хану, христа ради, потому что ей нечего делать дома и она пойдет с ними.

— Ух, и это наша мать! Вот чего нам, убогим сиротам, довелось дождаться…

Она вбежала в дом за Туникой, но та никуда не хотела уходить и только рыдала.

— Уходите, все уходите! — выгоняла нас Топлечка, сама не двигаясь с места.

Я выкатился из горницы; уже в сенях я услышал последние проклятия Ханы, поспешавшей за семейством Рудла, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной. Оглянувшись, я увидел Тунику.

— А ты нас не бросишь, Южек? — спросила она, вытирая глаза. — Пожалуйста, не уходи! Мне так страшно…

Она стояла передо мной, жалкая и беспомощная, какой я никогда не видел ее, и по сей день не могу сказать, что помешало мне обнять ее и прижать к себе. Тогда бы, наверное, все иначе обернулось. Но что-то помешало. Она дрожала, глаза ее тревожно блестели, и вся она была воплощенные страх и мольба. Или я боялся Топлечки, сидевшей в горнице у печи, или думал, что в такой день нехорошо ее трогать. И поэтому единственное, что я сделал, — это скорее простонал, нежели сказал:

— Ты иди спать, Туника, не уйду я, сегодня наверняка не уйду. Не бойся ничего, Туника.

Ее обрадовали эти мои слова, она вдруг схватила меня я а руку, сжала ее и, повернувшись, стремглав бросилась в кухню и дальше по ступенькам к себе.

Я ушел в заднюю комнату и только начал раздеваться, только сбросил фартук, как раздался громкий, слышный во всем доме, и, наверное, у Туники тоже, голос Зефы:

— Южек, поди сюда, поешь, ты ничего не ел, да и не выпил ни капли!

Я откликнулся, потому что меня в самом деле томила жажда, и вышел к ней. Выпил стакан, а когда Зефа велела мне сесть, я и присел. Я принялся доедать то, что оставалось на столе, потому что голод пришел сам собой. И хотя я сидел спиной к печи и к двери, я словно видел каждое ее движение, каждый ее жест, все, что она делала. Она вышла в сени, потом вернулась, закрыла и заперла дверь, заглянула в кухню, кликнула Тунику — хотела выяснить, уснула ли та, и, вновь вернувшись в горницу, опустилась на скамью у стола, налила стакан вина, выпила, предложила мне и отошла к печи. Я понял, что она начала раздеваться. Я слышал, как она снимала обувь. Развязала на голове черный шелковый платок, аккуратно сложила его, сняла черную юбку, переступая с ноги на ногу, расстегнула кофту, потом подошла к кровати, раскрыла ее, сложила одежду и со вздохом легла.

Я поднялся и пошел к двери, не взглянув на нее.

— Южек, Южек, мне страшно, — раздалось у меня за спиной.

Я остановился, на миг вспомнилась Туника, но тут же мысль о ней исчезла, подхваченная быстриной. Зефа громко спросила: