В деревне - Иван Потрч

чувствовал себя свободно. Я двинулся по склону, поворачивая скотину, следом тащилась старая Югла. И язык у нее работал без устали.

— Ох, тяжкая беда у них случилась. Старшей-то нелегко будет мужа найти, а и с дочками пока ничего не выйдет, молоды обе. Я вот и говорю, сказала уж, такой это дом, все беды на него сваливаются. Горемыка Топлек!..

Она балабонила, а я кинулся вдогонку за ушедшей в поле коровой. Повернул ее и остановился. По-прежнему долетал до меня голос Юглы, но слов я уже не различал. Я вздрогнул и вспомнил — бог ведает отчего — ведьм, которых в давние времена сжигали на Грмаде. «Эта бы сгорела без всяких дров», — рассудил я. И такая неприязнь к ней меня одолела, а почему — и сейчас сказать не сумею.

Солнце стояло высоко, а я все пас коров и не думал идти домой, как вдруг заметил своих сестер, Марицу и Ольгу, которые шли от Топлекова дома, — видно, возвращаясь от мессы, завернули по пути окропить покойника святой водой. Они прошли мимо, совсем близко, говорили они громко, и я все слышал.

— Теперь и наш дурень сможет себе какую-нибудь подобрать, — сказала Марица.

— Южек-то? — рассеянно спросила Ольга.

— Кто ж еще? Разве у нас еще есть кто?

Они переглянулись и прыснули в свои платки. Меня точно и не заметили.

— Ты думаешь из молодых кого? — продолжала Ольга.

— А зачем ему эти телочки? Старую пусть охмуряет. Я бы так поступила, будь я на его месте. Старая — бабенка что надо, вот уж точно стоялая кобыла.

— Что до меня, так пусть лезет на какую хочет, хоть на трех сразу, только б у нас землю не увели.

Они опять расхохотались — их счастье, что они уже порядком отошли. Впрочем, я и сам не знал, что меня удержало на них броситься. Я заставил себя сдержаться и услышал, как Ольга, на сей раз со злобой, сказала:

— Проклятая баба, видела, как она вырядилась! Хоть бы дождалась, пока старик остынет. Шею свою всем напоказ выставила, будто она и есть у нее одной.

Наверняка, они встретились с Топлечкой в церкви, и у меня перед глазами предстала картина: храм, утренняя месса, Топлечка, а мои сестры наперебой вытягивают шеи — черт его знает, отчего они ненавидели Топлечку? Чем она им не угодила?

Я пригнал скотину и, уже привязывая ее в хлеву, почувствовал, что в доме все накалилось. Женщины были не в себе, Топлечка ни с одной из дочерей слова не сказала, а Хана, которая оставалась еще на позднюю мессу и пришла около полудня, кричала, забыв о приличиях — как-никак в доме лежал покойник.

Люди, из тех, кому не приходилось делать большой крюк, заходили по пути из церкви окропить мертвеца; а после полудня в доме остались только Цафовка и несколько старух ведьм, которые верещали писклявыми голосами — проходя мимо распахнутой двери в горницу, казалось, будто идешь мимо часовни. Не только дверь, но и окна по фасаду были настежь открыты, отчего по всему дому сквозняк разносил запах воска, елок, осенних цветов и барвинка, и ведьмы, спасаясь от сквозняков, жались к печи, пустыми глазами глядя перед собой, точно их ничто посюстороннее не касалось, и без устали бормотали молитвы и перебирали зернышки четок.

— Южек, обедать! — крикнула Топлечка.

Я вышел из хлева и нашел всех троих в кухне, каждая молча ела.

Я принес себе стул из клети и остановился посреди кухни. Стол, точнее говоря, лавка стояла вдоль стены, а они сидели, каждая отдельно, с трех ее сторон, и я не знал, между кем мне устроиться. Наконец решил присесть между Ханой и Топлечкой и стоял ждал, пока они раздвинутся.

— Хана!

— Чего тебе? — огрызнулась та и злобно посмотрела на сестру.

— Подвинься. Надо и другим сесть.

Теперь Хана оглянулась и, привстав вместе со стулом, передвинулась ближе к Тунике, освободив место между собой и матерью.

— Ох господи, ну что за девки! — всхлипнула Топлечка и вытерла глаза фартуком, из чего я заключил, что она плачет, — взглянуть на нее у меня не хватало решимости.

В безмолвии мы съели суп. Затем Топлечка встала — готовила она — и подала на стол две миски: картошку с крошеной говядиной и салат. И тут Хана громко, с каким-то даже вызовом в голосе спросила:

— Дядя Рудл еще не приходил?

Она знала, что дяди не было, однако спросила. Взглядом обвела всех сидевших за столом и, остановив взор на матери, словно именно та должна была ей ответить, все так же нетерпеливо сказала:

— Он говорил, что к обеду придет, как месса кончится.

Все молчали и только Топлечка откликнулась на слова дочери.

— Что ты на меня глаза выпучила? — вздохнула она. — Хоть сегодня отстаньте от меня — дайте похоронить.

Она подняла фартук, но, прежде чем поднести его к глазам, встала, вышла из кухни и горько, безутешно зарыдала.

— Оставь мать в покое! — сказала сестре Туника.

— В покое… Ты помалкивай! — возразила Хана.

Тогда поднялась и младшая, Туника. Мы остались с Ханой вдвоем, она продолжала есть. Я не поднимал глаз от стола, чтоб не смотреть на Хану, и испытывал острейшее чувство отвращения ко всему, что она делала; как накладывала еду на тарелку, как подносила ложку ко рту, точно молодуха, которой в доме ни до чего нет дела, как помогала себе при этом пальцами. «Слава богу, — думал я, — последний раз с вами обедаю, последний раз вас вижу». И мне стало легче при мысли, что я могу уйти от них — и уйду.

Ясное дело, между ними произошло что-то до моего прихода: между ними, это между Топлечкой, Ханой и Рудлом. Откуда мне было знать, что гром грянет и молнии сверкнут в тот же день — в день похорон, едва покойника опустят в землю.

Похороны назначили на четыре, но поскольку до Рогозницы было часа полтора ходу, а