В деревне - Иван Потрч

— Тебе постелить в горнице — у печки?

Я вышел, проглотив слюну.

Уже у себя в комнатке я услышал, как она встала и принялась устраивать мне постель возле печи.

Долго сидел я на своей кровати, потом встал — Туника теперь наверняка спала — и вышел в сени. В горнице горел свет. Я потушил его и, когда направился к печи, к своей постели, услышал, как зашуршал соломенный тюфяк, услышал громкий вздох и призыв Топлечки:

— Южек!

Голос звучал нетерпеливо, властно и, я бы сказал, повелительно.

И опять наступили ночи, в которых не было времени ни для воспоминаний об усопшем, ни для раздумий о Тунике.

VII

Вот так и получилось, что не ушел я домой, на хозяйство Хедлов, а остался на земле Топлеков, у Топлечек, а точнее — у Топлечки, у старой Зефы. Хана, столь неожиданно покинувшая дом, судя по всему, не собиралась скоро возвращаться; неделю спустя после своего побега, когда еще было время одуматься и прийти в себя, она прислала одну из дочерей Рудла за какими-то своими гребенками и передниками, теплыми шалями, платьями и обувью. Со слезами Туника собрала ее вещички, а Топлечка, вернувшись из церкви, выбранила Тунику и отвесила ей пощечину, а через день-другой, видно приняв решение, заявила:

— Чтоб ноги ее в доме больше не было, вот мой сказ.

Это было сказано для меня и для Туники, а также для всех, кто приходил к нам и затевал разговор либо о Хане, либо о домашних делах.

— Сама справлюсь, пусть не беспокоятся! Если до сих пор управлялась, когда с ним забот было по горло, управлюсь и дальше. Это счастье, что нам Южек помогает, о господи!

— Ну и держи его при себе! — отвечал кто-нибудь, не имевший понятия о том, что происходит на самом деле, а она подхватывала:

— Я б и держала, если б могла. Молодые ребята что молодые бычки…

— Ну еще чего! — возражали люди. — У тебя две дочки, какая-нибудь да приглянется.

— Эх, — вздыхала Топлечка, давая понять, как нелегко ей говорить о дочерях, и поясняла: — Слишком уж они молодые.

А кум или кто иной ответствовал:

— Подрастут, за одну ночь поднимутся выше твоей головы, сама не увидишь как, ха-ха-ха!

И кум или кто иной не мог удержаться, чтобы не подмигнуть или не засмеяться во весь голос.

— Ну, поглядим, поглядим!

Топлечка на это старалась отвечать кратко, как только могла.

Очевидно было, что она без особой охоты слушала о том, что дочерей скоро выдавать замуж. И люди стали обращать на это внимание, я сам слышал однажды, как Муркец у Плоя скалил зубы, рассуждая о Топлечке.

— Святое причастие, а не баба, погляди, когда от мессы идет! Так и пышет румянцем. Хана ее дурака сваляла, что из дому ушла, старая мужика себе найдет, тогда девка увидит, почем фунт лиха. Эх, до чего же глупа девка, и это ей отольется. — И Мурко, или, как его окрестили, Муркец, потому что ростом он вышел нормальному человеку по пояс, отыскал меня своими мышиными глазками, ткнул пальцем, словно хотел что-то показать в окне, и воскликнул, как будто предостерегая:

— Ты, Хедл, берегись, пока у тебя с ней чисто. Потом, парень, каяться будет поздно! Никакие слезы тут не помогут. Отца у тебя нет, чтоб научить, потому не обижайся на меня, я видишь ли… хи… хи.

Он умолк, провел раскрытой ладонью по лицу, будто вытирая его, и тем оборвал самого себя, подавленный нахлынувшими воспоминаниями или печалью.

В корчме народу сидело немного, только мужики, однако скоро появилась хозяйка, в дверях встала одна из ее дочерей. Я хотел показать, мол, меня все это ничуть не касается, попытался даже улыбнуться, потому что люди на меня уже поглядывали, и вдруг почувствовал, что не могу сладить с собой и кровь приливает к голове. Я испытывал такое чувство, будто меня привязали к пушке, и длилось это несколько долгих мгновений, пока Муркец не завел свое «видишь ли», это означало, что он вспомнил собственную судьбу и взялся оплакивать самого себя — теперь уж мужики над ним стали посмеиваться. Подождали, пока он утрется, и начали наперебой уговаривать, чтоб рассказал, если не им, то молодому парню, как у него с бабами вышло. Муркец еще несколько раз вытер ладонью щеки, как будто тем самым вызывая в памяти воспоминания, и принялся рассказывать старую историю о том, как охмурила его дочка хозяина, у которого он служил в батраках.

— Вот так и было, увлекла меня к себе в постель, высокую, мягкую, — Муркец показал рукой, чуть приподнявшись со скамьи, — к себе в постель, значит, разделась догола и меня раздела. Так мы потом и лежали нагие, и я, господом богом клянусь, не знал от страха, что делать! Но девка сама сообразила. Обняла меня, а я как столб, право говорю, как столб…

Мужики заржали, дочка корчмарки громко захихикала, никому уже не было дела до меня, даже хозяин не обратил внимания, когда я встал и заплатил за свою четвертинку. И пока корчмарь собирал мне сдачу, я услышал, как Матьяшичев артельщик спросил у Муркеца:

— А чего ж ты на ней не женился? Стал бы богачом.

Муркец опять провел ладонью по лицу и ответил:

— Куда, мне, бедняку, половинке человека! А какая она была, когда венчаться ехала! Я спрятался в хлеву, пока они в церковь собирались, а потом допьяна напился. Хозяйская дочка она была, богатая, поиграла со мной, поиграла всласть… С бедняком легко шутки шутить! Мне в пору тогда вешаться было, да вот не повесился…

— Вешаться — это последнее дело.

Эти мудрствования, смех и хихиканье я слышал, уже выходя на дорогу и радуясь, что мне удалось улизнуть, не привлекая ничьего внимания. «Из-за баб, еще чего, из-за баб я б не стал вешаться», — рассуждал я про