В деревне - Иван Потрч

— Чего ты еще ждешь, господи боже мой?

— О господи Иисусе, подождите, не уходите, рано еще. Куда вам торопиться? — сказала Топлечка и усадила поднявшуюся было девочку на скамейку. А сама, словно пробудившись ото сна, вдруг ожила и встряхнулась: — Ну-ка, Хана, ступай за вином!

Туника встала — я хорошо видел ее красные от слез глаза и осунувшееся личико — и вышла из-за стола. Хана даже не поднялась с места. Она сидела за столом прочно, видимо готовая уйти только после ухода последнего гостя.

— О господи, господи, — посетовала Топлечка и, обернувшись ко мне — я стоял у печи, — сказала: — Ну-ка, Южек, ты с фонарем, сбегай-ка за вином, вот тебе кувшин!

И если Хана до сих пор как будто на слышала слов матери, то тут она вдруг сорвалась с места, выхватила у нее из рук посуду и, точно подхваченная вихрем, вылетела из горницы.

— Вот такая она у меня, упрямая как баран! — с горечью сказала Топлечка и вздохнула. — Южек, о господи, да ты не поел еще! Садись поешь! — И без всякого перерыва опять запричитала: — Горе мне, сироте бедной, несчастной, с таким дитем!

И она вцепилась себе в волосы, словно намереваясь выдернуть клок, но обошлось тем, что спрятала лицо в ладонях и в отчаянии замотала головой. Дочери Рудла встали и удалились друг за дружкой на кухню. Я подсел к столу и принялся за картошку и мясо, на столе стояли тарелки, лежали ножи и вилки, как в праздник. Опять установилась тишина, в которой можно было осязать, насколько все в доме напряжено, и я услышал, именно услышал, что стенные часы еще стоят, только мой нож скрипел по старой фарфоровой тарелке и слышно было, как прикасалась к ней вилка. Жена Рудла толкнула мужа локтем и искоса глянула на него — Топлечка не могла видеть ее взгляда, она сидела, словно согнувшись пополам, — а Рудл вдруг опустил ладонь на стол, как ударил, и сказал:

— Да, Зефа, девицы у тебя подрастают.

Топлечка вздохнула, согбенные плечи ее дрогнули, и она еще глубже зарыла лицо в ладонях.

Рудл молча осушил стакан. Жена снова на него посмотрела. Почувствовав ее взгляд, он заерзал, поднял руку и опять опустил ее на стол.

— Ничего не поделаешь, — продолжал он, — через несколько лет придет к вам в дом мужчина.

Топлечка задрожала всем телом.

— Ты приглядывай, как дочки себя вести будут!

Топлечка опустила руки, подняла голову и взглянула на него.

— Так вот, Зефа, — говорил он, — так я полагаю. Ты привыкнешь. Франц тоже был молодой, а вот помер.

— Ты что? — Топлечка вспыхнула, и глаза у нее сверкнули. И в ту же секунду все вместе с нею словно грохнуло оземь, точно она только теперь поняла, что он имел в виду ее покойного мужа, — она зарыдала, сотрясаясь всем телом.

— Ну что ты, Зефа! — пыталась унять ее сестра, но ее голос как будто еще сильнее раздражал Топлечку.

— Живой мне в землю ложиться, так? Да не могу я, и в том вся моя беда!

Она встала и кричала уже стоя — прежде мне не доводилось видеть ее в таком гневе: лицо ее раздулось, побагровело, стало каким-то иссиня-багровым.

— И не пойду в могилу, — хрипела она, как пьяная, — запомните, все запомните, всей родней запомните — не пойду, не пойду, не пойду! — И затряслась в рыданиях.

Вернулась Хана с кувшином вина. Поставила его на стол, обвела всех взглядом и спросила:

— Что у вас тут вышло?

— Вышло? — переспросила Топлечка, враждебно глядя на дочь. — Ты помалкивай. Вы что, сговорились, что ли? — Взгляд ее переходил с лица Ханы на Рудла и на сестру. — Как хотите уговаривайтесь, но ты, девчонка, не думай, что я из-за тебя в гроб лягу, не думай!

Я попытался налить себе вина в стакан, но рука у меня дрожала, и вино расплескалось.

— Господи, да что я сделала? — слишком уж невинным тоном осведомилась Хана.

— Ух! — захрипела Топлечка. — Сделала? Ух… — Для нее это было последней каплей, она не могла найти нужных слов и бессильно зарыдала.

— Если я вам на дороге стою, могу и уйти из дому, — сказала, стараясь сохранить спокойствие, Ханика.

— Еще чего! — разинула рот жена Рудла, которая до этого держала язык за зубами.

Топлечка смерила ее взглядом. Я вылил в себя вино, ожидая, когда гроза обрушится на меня. Тут же это и произошло. Словно сквозь пелену видел я Рудла и всех остальных в горнице и слышал его повелительный тон, хотя обращался он ко мне с вопросом:

— А ты как думаешь, Хедл?

Я был слишком растерян, чтобы сразу ему отвечать. Поэтому Рудл мог досыта задавать свои вопросы и одновременно высказывать свое собственное мнение.

— Ты им помогал, да? Тебя покойный брат, господи помилуй его душу, просил, да? А что теперь ты думаешь делать, а? Ваш Штрафела, говорят, уйдет от вас, да? Бабам вашим, дома у вас, потребуется мужик в доме, ведь да? Придется тебе домой возвращаться, да? Да, Хедл?

В иной обстановке, не будь ссоры, и женских слез, и этого Рудла, который откуда-то вдруг появился и теперь все хотел по-своему перевернуть, в иной обстановке, не будь подобных вопросов и повелительного тона Рудла, я бы спокойно ответил, что я уйду, что мы с матерью обо всем уже договорились, и, наконец, я сказал бы, что уйду отсюда и из-за Штрафелы, — короче говоря, поступил бы так, как считал подходящим и сам Рудл, — Топлечка для меня теперь являла дело десятое. Однако после — я ощущал это все отчетливее, — после его расспросов наш разговор не мог состояться. Я крепче утверждался на своем стуле, в душе у меня росло какое-то упрямое чувство: ни за что на свете не двигаться с места, и, уж во всяком случае, сейчас. Я чувствовал на своем лице пристальный взгляд крестьянина, он не сводил с меня глаз, он ждал, что я