В деревне - Иван Потрч

с четками в руках и, наверное, даже во сне молилась, — я открыл дверь, потихоньку, как можно тише, и через сени пробрался к себе. Я лежал на кровати и думал о том, как чуть было не уступил уговорам матери, и готов был разрыдаться, совсем как Топлечка сегодня утром — ужас охватывал меня, а помощи ждать неоткуда, — однако стало легче, когда я подумал, что все-таки сумел устоять, выходит, я мужчина, не баба.

События, которые ночью казались безысходными, ранним утром, когда я проснулся и, потянувшись, поднялся, предстали в несколько ином свете. Я вспомнил о том, что происходит в доме — другими словами, вспомнил о мертвом Топлеке, — и вдруг сказал самому себе: «Какое мне дело до всех них! Я к ним не привязан». И, словно начисто позабыв о том, как вчера расстался с матерью, уже думал только о возвращении домой. Это осознание того, что я могу уйти и мне вовсе необязательно оставаться здесь, стало для меня целебным бальзамом, который вселил в меня надежду — так утопающий хватается за соломинку, «Вот только сегодня побуду, пока не похороним его, а господь даст мне силу пережить этот день», — убеждал я себя и словно физически чувствовал, как у меня с души сваливается камень.

Пасти стадо должна была Туника, но я в то утро споро покончил со своими делами в хлеву и выпустил скот, не сказав ничего ни Тунике, ни Зефе. Через поле я погнал коров дальше к лесочку, что начинался поодаль от дома, да и от дороги лежал сравнительно не близко. Топлечки, все три, ушли к ранней, поминальной мессе; дома осталась Цафовка и несколько закутанных в черное старух, которые пришли помогать обряжать покойника: они шли одна за другой, кто из долины, кто с окрестных гор, как будто Цафовка нарочно посылала за ними, и были похожи на ведьм, кружившихся при свете свечей вокруг мертвого. Одна из ник, Югла, безземельная старуха из Дестелы, так меня напугала, что я не сразу пришел в себя. Дело было так. Я пас скотину, отгоняя воспоминания той ночи — о разевающей рот фигуре в дверях, о Топлечках и о Топлековине, — и старался переключиться на своих, на свой дом, повторял слова матери: «Ты и понятия не имеешь 6 том, каковы женщины». Они врезались мне в память и сами собой лезли на язык. Мать думала, будто я ничего не знаю, а у меня перед глазами стояла Топлечка: Топлечка, какой она была в хлеву, на сеновале, в моей комнате, ее нижняя юбка неотступно стояла перед моим мысленным взором — о, я имел понятие о женщинах!

Эх, понятие-то я имел, как говорится, да только невелико оно было! «Откуда тебе знать, каковы женщины? Конечно, что ты знаешь?» — твердил я и не сводил глаз о крыши родного дома, как вдруг услышал за спиной шаги. Втянув голову в плечи, точно меня хлестнули кнутом, я оглянулся. И увидел старую Юглу, которая остановилась передохнуть. Она совсем не изменилась с тех пор, как лет десять или пятнадцать назад я впервые увидел ее в приходской церкви, куда мы с матерью ходили к ранней мессе, разве только скрючилась больше и усохла. Я почувствовал, что бледнею. Много лет я не видал ее, и сейчас она как будто явилась с того света. Кто знает, почему именно это пришло мне в голову. Я отступил в сторону, освобождая ей путь, хотя на пастбище не было никакой дороги, а Югла, отдышавшись, посмотрела на меня.

— Трудно идти-то, — произнесла она, — я мимо прудов шла, — будто я ее об этом спрашивал. Она сложила руки, раздался легкий треск — в одной руке у нее были четки, в другой — большой молитвенник со вложенной веточкой чабреца, — и спросила:

— О господи, разве я еще не пришла на Топлековину?

— Пришли, — ответил я.

Югла оглядела скотину.

— Значит, это Топлека скот. Смотри-ка ты. — Она удивленно замотала головой и, словно отгоняя какую-то тревогу, что лежала на душе, спросила: — А ты, ты сам-то не Топлеков будешь?

— Нет, — коротко ответил я.

— Да ниспошлет господь мир душе Топлека, теперь он предстал перед вечным судией. Ну да, у Топлека не было сыновей. Две дочки, да? Две девочки?

— Да.

— Я это знала, думается мне, знала. Детей-то я почти ужи не помню, да и молодого, покойника, значит, тоже едва припоминаю. Отца я его знавала — в колыбельке качала. Мать моя повитухой была, и так случилось, что мне его тоже понянчить довелось. Вот видишь, вот видишь, а теперь он умер, так рано, молодой, ушел на тот свет. А нелегко умирал, наверное, убогий — жену и детей, дочек, оставлял, а они-то все еще молодые, не легко это, да. Над домом этим судьба злая, бабка еще мне говорила, будто отец покойного не просто сей мир покинул — сам себя убил. Что было, не знаю верно, не помню, бабка мне сказывала… Что поделаешь, все мы люди, жалкие и убогие в сей юдоли печали, нету нам ниоткуда помощи, такова воля господа — рок, значит, над этим домом, а где рок вмешается, так просто не бывает. Говорят, такой дом лучше стороной огибать, а я все одно пришла, мне, старой, никакая беда не страшна, я уж наполовину на том свете живу.

Мне показалось, будто она засмеялась, и я невольно поднял на нее глаза. Тонкие, вытянутые в нитку губы, как сухие фиги, шевелились, хотя никаких звуков не было слышно, и глаза моргали шустро — словно вместе с языком только они и оставались живыми у этой старухи — и наблюдали за мной. Я не мог бы сказать, что она смеялась.

— Так, выходит, сам ты не Топлеков, выходит, родня им какая…

— Нет, я им никто.

— Значит, батрак? — скорее утвердительно, чем вопросительно сказала она. — А чей ты?

— Соседский, Хедлов, — пробурчал я, обидевшись, что она назвала меня батраком, к этому я еще не привык, и добавил: — Я им по дому помогаю. Не батрак я.

— Да, нынче-то тяжело с батраками. Надо помогать друг другу, как можется и умеется.

Буркнув что-то, я отвернулся и закричал на коров, которые норовили вернуться домой, а мне туда не хотелось, здесь я