В деревне - Иван Потрч

Как Зефа умеет рыдать, удивлялся я воплям Топлечки. Я встал, оделся и вышел — тоже испуганный, мне казалось, что так должно быть, — из своей комнаты. Вошел в горницу и увидел заплаканных девушек и Топлечку, державшую зажженную свечу у постели мужа. И раз уж я обо всем говорю откровенно, то надо сказать, меня больше пугала Топлечка, чем мертвое тело; меня пугало Зефино женское лукавство. И мне было чего пугаться, это выяснилось куда позднее, вот теперь я сполна испытал все на собственной шкуре.

VI

Смерть Топлека случилась в ночь с пятницы на субботу, и хоронили мы его в воскресенье к вечеру. «Хороший денек себе выбрал», — говорили люди. День стоял действительно прекрасный, какие бывают ясной осенью, и народу — конечно, все больше родня! — пришло столько, что и дома, и во дворе, куда ни глянь, все было черным-черно; а мне казалось, будто наползли в сад огромные медведки и ползают, ползают, вытягивая шеи. Откуда взялась эта толпа одетых в черное родственников? Их было столько, что и мне — я все время испытывал это чувство — стало грустно, поначалу сам не знаю отчего; как-никак я ведь был их сосед, батрачил в этом хозяйстве и мне лично беспокоиться было нечего. Но когда наутро после той ночи стали приходить люди, я вдруг поймал себя на том, что стою перед хлевом и как будто таращу глаза в пространство — а взгляд мой не отрывается от крыши родного дома по ту сторону овражка, и вдруг понял, как бы я был счастлив, если б находился там, пусть продолжая вздорить с сестрами или драться со Штрафелой. Да, все было бы хорошо и прекрасно, если б я мог ни одной минуты больше не оставаться у Топлеков. И как бы я был счастлив, если б вообще никогда не переступал порог их дома! О Тунике я почти не думал. Но нечто — я знаю, это был страх, это он удерживал меня у Топлеков, — было сильнее меня, и я не смел уйти отсюда, я должен был остаться и вести себя так, словно, кроме смерти Топлека, в доме ничего не произошло и вся эта история у Топлеков меня ничуть не касалась. Так я и остался у них и даже помогал нести гроб; от этого мне уклониться не удалось, хотя я бы отдал все на свете, чтобы этого избежать: не потому, что мне было трудно физически, — тяжелым, невыносимо тяжелым, угнетавшим меня и с той ночи проследовавшим, отнимая сон, стало для меня все на свете.

Невыносимы были для меня эти два дня, когда, входя в дом или взглядом скользнув в горницу, я видел в гробу высохшее тело и лицо, на котором стал открываться рот, точно покойник хотел закричать, сделать то, чего не успел сделать при жизни, когда упал на пол и все у него обломилось, замерло и он не успел ничего сказать. Ближе к вечеру Цафовка — она пришла на ночь читать молитвы — подвязала ему челюсть, однако Топлек не перестал зевать; сколько я ни убеждал себя, что не стану больше на него смотреть, ничто не помогало — видимо, нечистая совесть притягивала к нему мой взгляд. Невыносимо было мне видеть Топлечку: она натянула платок на самые глаза и ни на кого не смотрела, ни с кем не говорила, а меня словно вовсе перестала замечать, словно… словно ей было нужно, неведомо почему, именно так себя держать сейчас и непрерывно ныть. Мне невыносимо было встречаться с Ханой, а еще больше с Туникой, которая избегала меня, будто чего-то боялась. Хана тоже не желала меня видеть, а может, мне показалось, потому как утром, когда кругом царил хаос, я напомнил ей, что надо подоить коров. Глядя мимо, точно разговаривая с чужим, она отрубила:

— Пусть те и доят, кому все не по нраву!

Я хорошо запомнил эти слова, со мной говорили как с батраком или с кем-то, кто и думать не смеет о том, что ему придется хозяйничать в доме. А Туника явно сторонилась меня, она спешила увернуться, если наши пути сходились.

Да, было невыносимо, временами мне казалось, будто все знают, как умер Топлек, — но тяжелее всего было видеть Тунику. Поэтому у меня и вырвался вздох, сам не ведаю как, когда я заметил, что она на миг остановилась, глядя на деревья в саду.

— Бедная Туника!

В этот момент мне было настолько ее жаль, что я не мог сладить с собой и не сказать ей словечка. Она вздохнула и стремительно, как только могла, пошла прочь; закрыла лицо фартуком, но не заплакала — я знаю, я долго не спускал с нее глаз, пока она не скрылась из виду.

А самое невыносимое началось, когда приехал Рудл, старший брат покойного, тот самый, что до женитьбы Топлека взял за себя двоюродную сестру Топлечки. Он явился так, будто и дом и земля принадлежали ему и будто теперь, когда Топлек покинул сию юдоль скорби, нужно было установить в доме порядок. Он появился в субботу вечером, прошел по полям вместе с женой и детьми, сплошь девочками — у него был один парень, да поговаривали, что у того с головой не все в порядке, — ни на кого не поглядев, даже на Топлечку, та затаилась в сенях, направился прямо в горницу, где лежал его брат. Приподнял покров, окропил покойника святой водой и перекрестил, причем так истово и сурово, точно боялся, что брат воскреснет и станет его по ночам преследовать; постоял у гроба, прочел одну или две молитвы, повернулся и вышел в сени, там он надел на голову шапку. Топлечка вытерла руки, она сделала это раньше, а теперь вытерла снова, будто одного раза было недостаточно, а вытерла их для того, чтобы поздороваться с Рудлом. Но Топлеков брат оставался неприступным, возвышаясь над ней, будто вовсе ее не замечая, сунул руки в карманы и угрюмо, словно обращаясь к сеням, не к живому человеку, спросил:

— Чего он у вас так жутко зевает? Могли б подвязать челюсть, а…

Он собирался что-то добавить, но, видно, передумал и, вытащив из кармана правую руку, махнул ею: дескать, нет смысла да