Вавилонская башня - Эвелин Кленгель-Брандт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Историк архитектуры Эрнст Хайнрих привлекает к своим исследованиям данные текстов, пытаясь таким образом выявить основу религиозных и культовых понятий той поры. Среди представлений, складывавшихся вокруг Инанны и Думузи, важную роль играло умирание природы, вызывавшее тревогу древних людей. В песнях-плачах они сокрушались о гибели всего живого, причем часто упоминалось разрушение храмов, святилищ и целых городов. В одной из сохранившихся песен говорится о разрушении Ура, причем богиня оплакивает свой храм: «Принадлежащая мне, возвышенной женщине, святая святых, мой царственный дом, чье существование мне боги установили надолго, лежит ниспровергнутый на земле, весь в моих плачах и рыданиях… Как шатер, как хижина, снесенные на месте уборки урожая, предоставленные дождю и ветру»{42}.
Так как принято считать, что «священный брак», важнейшая предпосылка возрождения» происходил в верхнем храме, то Э. Хайнрих полагал, что как раз по этой причине культовое разрушение ограничивалось только им. Верхнему храму, как бы воплощавшему в себе весь город, надлежало разделить судьбу умирающей природы. Этот тезис подтверждается не только литературными мотивами, которые подчас бывают туманны и потому малопонятны, но прежде всего археологическими данными. Строения на высоких террасах обновлялись гораздо чаще, чем окружающие их нижние храмы. Это видно по следам множества полов, располагавшихся друг над другом.
Вполне вероятно, что на протяжении IV и начала III тысячелетия до нашей эры существовала практика, обусловленная религиозными мотивами, в соответствии с которой постройку, где происходило символическое обновление жизни, ежегодно сносили, а на ее месте всякий раз строили другую, но уже на более высоком уровне, поверх в очередной раз утрамбованных обломков. Этот обычай, связанный, возможно, с практическими обстоятельствами, в дальнейшем стал подкрепляться религиозными мотивами и в конце концов вошел в развивающиеся культовые традиции.
Несомненно, что наряду с представлениями, восходящими к культово-религиозной сфере, здесь присутствовало также естественное желание людей выделить дом своего божества, подняв его над окружающей средой. Однако в то время техника строительства из глины не позволяла еще возводить многоэтажные или особенно высокие сооружения. Да и вообще в такой постоянно затопляемой стране, как Месопотамия, самым разумным оказывалось возведение храма на искусственной террасе, что одновременно ставило его выше всех окружающих его построек. В таком святилище наиболее впечатляющим образом воплощалось могущество почитаемого божества и наглядно демонстрировались притязания городских правителей на власть. Возможно, что одновременно находило выражение и чувство гордости, о котором говорится в песне, обращенной к богу Энлилю царем Ур-Намму, строителем большого зиккурата в Уре:
«Кирпичная кладка Экура[12], в какое она пришла запустение»
— молвил он; чтобы он (Энлиль) снова воссиял, как светлый день, в Экуре, его святилище, в котором он поселился, его (собственное) милостивое сердце побудило «Великую гору», Энлиля, поручить пастырю Ур-Намму, чтобы он (Ур-Намму) возвысил главу Экура.
И его (Экур) возвысил царь в стране Шумер, чтобы он гордо поднял главу;
и вот добрый пастырь Ур-Намму, который по усмотрению Нунаммира до отдаленных дней могущественно правит, которому справедливость ведома, который мудр, установил, как надо, форму для кирпича…
Основание они заложили, священный котлован они вырыли… Пастырь Ур-Намму сделал, чтобы возвышенный Экур в
Дуранки[13] вознесся до небес, поставил его на диво множеству людей… А в «Ступенчатой горе», зиккурате, чистом жилище, в котором обитает «Великая гора»,
Ур-Намму сделал, чтобы будто могучий свет достиг до земли, и в Гагишшуа, великий дворец, на место, где она
(Нинлиль) произносит свой приговор, принес (принадлежащую) великой матери Нинлиль обильную благодать. Энлилю и Нинлиль там (всё) было угодно»{43}.
Поэма о сотворении мира
Песнь Ур-Намму создавалась, когда Вавилон еще был незначительным городом, а его бога Мардука за пределами городских стен вряд ли кто-нибудь знал. По мере расцвета Вавилона во времена Аморейской династии Хаммурапи росло и значение его городского бога Мардука, который позже возглавил вавилонский пантеон и тем самым приобрел в мифологии функции, принадлежавшие ранее другим богам. Миф о сотворении мира обосновывает переход власти к Мардуку, описывая этот переход в изысканной литературной форме. Текст впервые записан, по всей вероятности, в старовавилонское время. В течение последующих веков, вплоть до персидского периода, это значительное произведение копировалось писцами вновь и вновь, а по торжественным случаям, как, например, при праздновании Нового года, громко произносилось вслух. Об особом значении этого мифа для религии и государства свидетельствует тот факт, что ассирийцы восприняли его в неизменном виде, лишь поставив на место Мардука верховного бога своего государства — Ашшура. Предлагаемая здесь версия «Поэмы о сотворении мира» восходит к самому древнему из сохранившихся текстов, относящемуся к X веку до нашей эры{44}.
Текст начинается первым актом творения, разделением неба и земли:
Когда вверху не названо небо,
а суша внизу была безымянна,
Апсу первородный, всесотворитель.
Праматерь Тиамат, что все породила,
Воды свои воедино мешали.
Тростниковых загонов тогда еще не было,
Тросниковых зарослей видно не было.
Когда из богов никого еще не было.
Ничто не названо, судьбой не отмечено,
Тогда в недрах зародились боги…
Эти первые боги беспокоили своим шумом и гамом праматерь Тиамат и Апсу. И вот Апсу замыслил их погубить. Вопреки воле Тиамат он вместе со своим советником Мумму приступает к делу:
О том, что в совете они порешили,
Богам, своим первенцам, они сказали.
Услышали боги о том, заметались.
После затихли, безмолвно сидели.
Однако мудрый Эйа не дрогнул; с помощью заклинания он усыпил Апсу и Мумму, а затем
