Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Надежда Сергеевна слушала уже внимательно и даже заинтересованно.

— А как звали ту художницу? — спросила она.

— Римма. Риммочка Селиверстова. Это была дочка известного профессора. Умерла она.

У Надежды Сергеевны еще черные, красивые брови поднялись и лицо не то что зарумянилось, а ровно бы посветлело, посвежело.

Она вдруг легко поднялась, вытащила из комода альбом, в корочках из зеленого сафьяна с медными застежками, полистала и наконец молча положила перед Алексеем Алексеевичем. На него смотрело улыбающееся, с ямками, полное лицо большеглазой девушки.

Алексей Алексеевич взволнованно склонился над фотографией, потом изумленно глянул на Надежду Сергеевну и снова схватил альбом.

— Почему ее портрет у вас? — тихо спросил он, не поднимая головы.

— Голубчик, она сестра моя, — просто ответила Надежда Сергеевна и улыбнулась.

— Как сестра? То есть как? — еще больше изумился Алексей Алексеевич.

— Очень просто. Моя девичья фамилия Селиверстова.

Алексей Алексеевич быстро поднял голову, изучающе уставился в лицо Надежды Сергеевны.

— Как же я мог раньше не разглядеть? Да ведь вы же почти копия! — пробормотал он, почесывая на затылке лохматые светлые волосы. — Как же так это… боже мой… какие возможные встречи. Как же так?

Он бережно взял крупную руку Надежды Сергеевны и почтительно поцеловал.

Надежда Сергеевна, улыбаясь, погладила его лысеющую со лба голову. И вдруг ее наполнила теплота к этому человеку, словно он был родной ей, словно с ним была ее семья, ее прошлое. Она принялась рассказывать о Римме, о ее жизни, о своем отце.

Алексей Алексеевич ловил каждое слово, торопливо задавал вопросы.

Надежда Сергеевна увлеклась воспоминаниями и ощутила, что ей делается легче. Она заметила рассыпанные тетради, сложила их, увидела сморщенную скатерть и одернула ее, вспомнила про вишневое варенье и принесла его.

Она снова развернула массивный альбом, заполненный фотографиями.

— Вот сколько их жило. А теперь… — Надежда Сергеевна махнула рукой. — Вот это отец!

Алексей Алексеевич разглядывал старика с бугристым лбом, с проницательными глазами, с гривой волос до плеч. Седая эспаньолка росла от самой губы.

— А вот мама. — Надежда Сергеевна перелистнула картонный лист.

Алексей Алексеевич увидел седую красавицу, затянутую в корсет, в белом старинном платье до пола.

Пошли родственники: мужчины в офицерских мундирах с эполетами, генералы с бакенбардами, женщины в бальных платьях со шлейфами.

Надежда Сергеевна подробно рассказывала обо всех.

А вот и она, Наденька. Вот ребенком на коленях у матери, вот гимназисточка в белом фартучке с косами до колен, а вот она студентка в комсомольской гимнастерке, с коротко остриженными волосами.

— Тогда было модно у молодежи — презирать цветы, наряды, романсы. Вы же помните это время. Мы смеялись над любовью, над тургеневскими барышнями. Я жила в холодном общежитии — хотя могла жить у мамы. Но я боялась, что меня посчитают белоручкой. Ходила на воскресники, читала Маркса и распевала: «Смело мы в бой пойдем». Старомодная мама смотрела на меня испуганно, а отец с любопытством. Он, помню, всегда говорил: «Одичало новое поколение! Но, как все дикари, они полны несокрушимой энергии!»

Надежда Сергеевна оживилась.

— А теперь вот какая стала! — она открыла лист со своим последним фотоснимком. Седая, величавая, точь-в-точь как ее мать.

— Ну, а как Сонечка устроилась? — спросила Надежда Сергеевна.

Алексей Алексеевич принялся описывать дом, жениха, гостей.

Неожиданно из тьмы в окно сильно и густо повалил снег. Это наконец-то к дому подошла так долго плутавшая по полям зима. Увидев серый, черный некрасивый город, она, как заботливая хозяйка, принялась украшать его белым, пушистым. Не успел Алексей Алексеевич удивиться, как черное окно перед ним стало нарядным, зима завесила его с улицы плюшевой шторой.

Алексей Алексеевич вспомнил, как в детстве всегда ждал первого снега и как радовался этому снегу, его белизне, его запаху. И это воспоминание разбудило в душе что-то далекое — смутное ощущение особенной чистоты, радости, легкого светлого волнения. Он завозился в кресле, отхлебнул чаю и впервые за много дней с удовольствием вспомнил о катке.

И уже показалось ему, что ничего страшного не произошло, что не могла же Соня оставаться вечно с ним, и что он исполнил свой долг и теперь вольный казак.

И действительно, ему, пожалуй, нужно радоваться. Дети уходят из дома — это естественно. А вот у Надежды Сергеевны настоящее горе: потерять сына — это не дочь выдать замуж.

Надежда Сергеевна искоса, незаметно бросала взгляды на него.

А Алексей Алексеевич в это время думал о том, что если наперекор всему он в эту зиму не станет ходить на каток, то это будет значить, что старость одолела его. Сквозь эти мысли он слышал:

— Я сейчас вспоминаю… да, да, конечно же, Римма тогда говорила мне по секрету, что в нее влюблен какой-то архитектор. Постойте, голубчик, теперь я вспоминаю ясно! И это было определенно в ту ночь после катка, когда вы там, бессовестные, целовались. Я помню: она прибежала возбужденная, с коньками в руках, и сразу же бросилась ко мне, и мы с ней шептались!

Алексей Алексеевич заметил, что движения у соседки стали, как прежде, уверенно-плавные. Он почему-то заговорил громче, зазвенел ложечкой, загремел стаканом. Он с удовольствием ел варенье, хвалил его.

Снег уже совсем залепил окно.

И в этом было что-то из детства, связанное с елкой, с санками. И еще отец привозил замороженный, каменный хлеб и говорил: «Это прислал тебе заяц. Под елкой в снегу оставил». Маленький Алеша грыз его. От хлеба ныли зубы, пахло стужей, и не было на свете ничего вкусней его.

Вот это счастливо-радостное замирание сердца при виде зимы утрачено уже навеки. Только иногда, словно эхо, донесется из прошлого…

— Ну, вот и зимушка-зима прикатила, — проговорил Алексей Алексеевич, уютно закуривая. — А чего это у вас покривилась вешалка для полотенца? — поднялся он. — Где молоток?

— Да что вы, голубчик, я сама!

— Давайте, давайте!

Алексей Алексеевич, держа во рту гвоздь, застучал молотком.

Было уже три часа утра. Снег все валил и валил. А по коридору разносился резкий стук молотка. Пудель проснулся и, подняв свою морду-астру, удивленно смотрел на людей, помахивая хвостом-метелкой.

— Батюшки, где это вы испачкались? — Надежда Сергеевна взяла щетку и стала счищать со спины пятна известки.

Алексей Алексеевич опять бережно поцеловал ее руку.

— Теперь мы с вами вроде как родные. Ах, заболтался я тут у вас. На земле сейчас пахнет снегом: А от Риммы Сергеевны всегда почему-то пахло вербеной.

— Это у нее были любимые духи, — улыбнулась Надежда Сергеевна. — Спокойной ночи, дорогой мой!

Когда Алексей Алексеевич лег в заскрипевшую кровать, комната не показалась ему холодной и пустой.

Он вспомнил ожившие глаза Надежды Сергеевны, ее сильные движения и радовался.

И хоть он в жизни никогда не встречал художницу Римму, а знал о ней лишь от Сони, которая не раз приносила альбом Надежды Сергеевны домой, на душе у него все же стало молодо и легко, точно действительно его любила красавица и он любил ее.

Надежда Сергеевна стояла на крыльце, накинув на голову и плечи пуховый белый платок.

Домовитая зимушка-зима все хлопотала. Она щедро сыпала свои самые большие, самые чистые и самые белые хлопья. И земля уже стала нерукотворной, белой, пушистой, доброй, как этот платок на плечах. А платок казался снегом, упавшим на голову и плечи. Снег все освещал. И на озаренной им земле стало тихо, тепло.

Несмотря на поздний час, издали доносились песни и хохот.

И мнилось Надежде Сергеевне: не то кто-то, улыбаясь, стоит за ее спиной, не то кто-то ждет в пустой комнате.

А снег все падал, падал и падал.

Ветер шумит в березах

Жесткая, большая рука Полины Петровны вцепилась в шершавый ствол вербы. По стволу текло, и через толстые пальцы перекатывались невидимые во тьме ледяные капли.

Ноги в больших сапогах глубоко провалились в мокрый снег. Но Полина Петровна ничего этого не замечала. Грудь ее высоко поднималась. Морщинистое темное лицо стало суровым, губы гневно сжались. Она не видела, как черное апрельское небо трепетало от звездного огня.

Но те двое, там, за калиткой, видели это звездное пламя. И еще они слышали, как в глубокие ямки, словно в бутылки, стекала, звучно булькая, прозрачная снеговая вода. Они различали смутные шорохи, шлепанье, всхлипы, всплески — это оседали, таяли сугробы. Вот где-то между забором и снегом забормотала, захлюпала вода и иссякла. Передохнула, и вновь — то же самое.