Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

«Больно культурная стала», — подумала старуха и ушла за занавеску.

Асенька спала. Липкие щеки ее раскраснелись. Ложась, она всегда требовала конфету. Сонно катала ее во рту. Слышно было, как о зубы точно камешек постукивал. Бабушка ворчала: «Заснешь и подавишься, непутевая!» И девочка действительно засыпала, а бабушка вытаскивала изо рта прозрачный леденец.

Полина Петровна взяла платьице Асеньки, села чинить, украдкой следя за невесткой. Котята в коробке под кроватью пищали так тихо и так тоненько, словно они были где-то за толстой стеной.

Ксения ела картошку и, о чем-то думая, улыбалась. Улыбалась откровенно, широко и даже один раз тихонько засмеялась. Полина Петровна сердито двинула стулом, Ксения удивленно посмотрела на нее, потом огляделась, еще плохо понимая, где она.

— Весна-то, мама… Снег под березами рябой, весь в дырках — капли с веток проклевали. Даже ночами под сугробами тихонько булькает.

— Не знаю я… не слушаю ночами-то… Булькает ли там или еще что… делается…

— С фронта уже отзывают специалистов, — весело продолжала Ксения, — едут инженеры, строители, геологи! Хороший признак!

Она вспомнила, как весь день за окнами больницы падали золотые капли, как потом сорвались с карниза причудливые наросты сосулек, пролетели пылающей хрустальной люстрой, на миг озарили кабинет.

Весь день на потолке трепетала золотая рябь — отражалась сияющая под окном лужа. По этой ряби скользили черные тени от ног прохожих.

Ксения бросила в тарелку недочищенную картошку, подперла щеки руками и, думая о чем-то своем, тайном, спросила:

— Скажи, мама, у тебя была весна… Ну, та, единственная, которую не забывают? Ты никогда не рассказывала, как жила девушкой, как потом… все устроилось…

— А ведь память-то человеческая — она подлая, — пробурчала Полина Петровна, пришивая заплатку на внучкино платьице. Оно было розовое с голубыми цветами. Стеклянные красные пуговки до того походили на леденцы, что Асеньке всегда хотелось пососать их. — И ту весну я уже запамятовала… Человек ухитряется все забыть. Забывчивый он, человек-то! Был у нас на селе парень… Федя Крюков… Ты такого и не видела… Не встречаются большие такие. Богатырь, кровь с молоком, шутник, певун! Выйдет на улицу, ровно солнце появится. Да и я тоже девкой-то была… Глянем друг на друга, да так бы и смотрели всю жизнь. А тятенька возьми да и просватай меня за богача горбуна. Кинулась я в баню на огороде — и за веревку. Да успели, выдернули из петли. А теперь вот забыла. Все забыла! Теперь вот даже посмеиваюсь над этим, над петлей-то! Вот она какая, память-то человеческая! Дырявая! Чуть тряхнешь головой — все вылетает!

— Ну, не все же, — улыбнулась Ксения, — плохое, это верно, забывается, а хорошее — никогда!

— Все, матушка, забывается! — сердито и четко выговорила старуха, глядя в лицо Ксении. — Война еще не кончилась! И Павел вот… и тоже… с глаз долой — из сердца вон!.. Калякаем, чаи распиваем… как будто так и надо!

Голос Полины Петровны прерывался, она уколола палец, не заметив, кровью испачкала платьице.

— Как у тебя только язык повернулся, мама! — поднялась Ксения. — Кто же забыл Павла?

— Ты ешь… пей чай, а то остынет. — Полина Петровна быстро ушла в кухню.

По радио хрустально зазвенели позывные Москвы. Еще два года назад Ксения вздрагивала от этого звука: «Господи! Снова, наверное, сдали какой-нибудь город!»

Но в эту весну каждый день передавали по радио приказы Верховного командования о взятии уже нерусских городов. Ночами гремели салюты, заставляя дребезжать черную тарелку над комодом.

Советская Армия с боями подошла к Берлину.

Вот и сейчас диктор торжественно прочитал приказ о том, что войска штурмом овладели столицей Австрии Веной.

— Мама, наши взяли Вену! — радостно крикнула Ксения.

Полина Петровна тихонько всхлипывала, сморкалась, гремела посудой.

Ксения мгновенно, какими-то непостижимыми путями поняла, что матери все известно. Ксения растерялась, не зная, что сказать.

— А помнить — это разве плакать? Отказаться от всего? — пробормотала она несмело.

— Ну, вот и пляши теперь барыню, — охрипшим голосом ответила старуха из кухни.

У далекой Кремлевской стены грянул первый залп, зарокотал в репродукторе.

Ксения, слушая залпы, остановилась у дверей, смотрела на сгорбленную старуху, которая полотенцем вытирала тарелки. Может быть, Полина Петровна права? Ксения вдруг почувствовала себя виновной перед Павлом…

Она нахмурилась, отошла от двери.

В тишине ясно услыхала, как вешний ветер радостно шумел в березах, стегал мокрыми ветвями по сырым скворечникам. Они скрипели, слабо привязанные к стволам сгнившими веревками. Ветер торкался в ставни. Ксения представила, как из водосточной трубы в ледяную чашу падали капли, как на железной крыше домика изнемогало, растапливалось последнее пятнышко снега.

А за окном ровно бы кто-то пел. А может быть, это мерещилось?

Били залп за залпом — Москва салютовала. И Ксения поняла: победа стоит на пороге. Идут последние дни бесконечно длинной и кровавой битвы.

Поймут ли поколения мирных времен, поймет ли Асенька, что это значит: в воздухе запахло концом войны?! Поймут ли они, что для нас это начало второй жизни! Что это возвращение всей прелести земного бытия, отобранного у человека!

В магазинах сколько угодно теплого хлеба. Все бойцы дома. Ночами сияют огни незатемненных городов. Каждое утро люди идут на мирную работу, а вечерами в кино, в парки. И ни одного выстрела, ни одной смерти от пули, ни одного стона от раны, ни одной разлуки у солдатской теплушки. А в клубе медиков закроется опустевший госпиталь, и снова молодежь закружится в вальсе.

Боже мой, неужели все это возможно на земле? И как же мы все будем любить эту мирную жизнь, беречь ее! Другому поколению так не любить ее. Для них она будет обычной, а для нас она — отвоеванная.

И конечно же, перетерпев такое ради жизни, человек должен отбросить все мелкое, нечистое, глупое. Во имя павших миллионов мы не имеем права осквернять нашу землю, нашу жизнь чем-то плохим.

Снова гремящие салюты, как дыхание победы, пронеслись над землей. И от этого дыхания, от этих мыслей, да еще от пения, которое мерещилось в шуме ветра, такое счастливое подкатило к горлу, что Ксения радостно всхлипнула, кулаком вытерла мокрые ресницы и вдруг, ни с того ни с сего, сказала:

— Прости меня, мама, я хочу выйти замуж! Как ты посоветуешь мне?

В кухне воцарилось молчание, словно дом стал нежилым. Словно заколочен и никого нет. И в этой тишине только слышалось — ветви стегают по ставням да гремят ликующие залпы Москвы.

— Сама не маленькая, — прозвучал низкий, почти мужской голос. Он так напомнил голос Павла, что Ксения вздрогнула.

— Но ты же все-таки мама. Я не могу — не сказав…

— Ненавижу тебя за это, ненавижу! — прямо за спиной прозвучал голос Павла. Ксения испуганно повернулась. Перед ней горели слегка раскосые черные глаза Павла.

Ксения тряхнула головой, отгоняя призраки. Полина Петровна, бледная, с хищным ястребиным носом, вытянула к ней руки.

— Убирайся! Уходи с моих глаз!

— Мама! Что ты? — Ксения растерянно прижала полные руки к высокой груди. — Ведь я еще… Ведь мне жить хочется!

По радио заиграла радостная, победная музыка. А Ксении на миг почудилось, что за окном с оркестром возвращались с полей сражений полки победителей.

— А Павлу не хочется, а?! Не хочется?! Почему он должен лежать в сырой земле, а ты — обниматься у калитки?! — в ярости наступала Полина Петровна.

Ксения испуганно прошептала:

— Зачем ты так? Разве я… Что я плохого сделала?

Полина Петровна смотрела в упор на Ксению, та не отводила глаз. А музыка все заставляла трещать тарелку, рвалась из нее. Старуха сразу ослабла, уронила руки, сгорбилась и пробормотала:

— Делай как знаешь… сама себе хозяйка… А только Асю я тебе не отдам… Как мне без нее, одной-то?..

Она снова пошла в кухню, тяжело шаркая сапогами. У Ксении защемило сердце. Бросилась, обняла:

— Не обижайся, мама! Пойми все! А с Асенькой… И я ведь без нее… да и без тебя…

В ставень негромко, но четко постучали, должно быть, согнутым пальцем. Ксения быстро повернулась, прислушалась. Стук повторился. Она подошла к окну, тревожно спросила:

— Кто там?

С улицы донесся мягкий смех, а потом счастливый голос раздольно пропел:

— Я это, Ксюша! Я! Наши Вену взяли! Радио с площади слыхать! Дай хоть одним глазком взглянуть на тебя! Не выйдешь — окно выломаю, влезу!

Должно быть, тот, за ставнем, был горячий, нетерпеливый, порывистый.

Ксения смущенно глянула на Полину Петровну, заметалась по комнате, ища пальто. И хотя оно висело на обычном месте, она не нашла его, набросила на плечи пуховую шаль, вышла из дому.