Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

– экзотическими травами, стоящими на полках у здешних поваров. По-восточному влажный воздух щекотал ноздри, я едва сдерживалась, чтобы не расчихаться: кто знает, что предпримут владельцы отеля, заподозрив у меня ковид.

Выстояв недлинную очередь на reception, я получила ключ от номера, но вместо того, чтобы подняться по узкой деревянной лестнице, вышла во двор, огороженный высокой стеной буйно разросшегося кустарника – на его фоне особенно выпукло выделялись редкие, расставленные по периметру ограды деревья. Одно, выступив из общего ряда, росло поблизости от входа, в нескольких шагах от раздвижных стеклянных дверей.

Обшаривая карманы в поисках зажигалки, я свыкалась с мыслью, что мои мытарства продлятся дольше, чем это можно себе представить, стоя под развесистым деревом, усыпанным неправдоподобно огромными, с две мои ладони, цветами; вдыхая их диковинный аромат, тонкий, как запах яда, от которого – а вовсе не от сигаретного дыма – кружилась моя бедная, сбитая с толку голова.

До меня доносились деловитые мужские голоса (то, что в отеле, где мне предстояло провести ночь, исключительно мужской персонал, я заметила, когда ждала своей очереди). Незнакомый язык меня не настораживал. Я чувствовала себя в безопасности, словно персонаж русской сказки под шапкой-невидимкой. Этому способствовало и мое выигрышное положение: во тьме, как в стеклянном пузырьке с густыми, неразбавленными чернилами. Те же, на кого я смотрела, ходили взад-вперед по ярко освещенному лобби, скользя пустыми невидящими взглядами по широкому, шириной во всю стену, стеклу. Как эта диспозиция была связана с остановкой времени, да и была ли? Такими вопросами я не задавалась. Курила, наблюдая из надежного укрытия за потусторонней жизнью, о которой знала только то, что тени людей, наполняющих ее своими еженощными хлопотами, сотрутся из моей памяти – так же, как мои недавние попутчики: пережив близость катастрофы, мы разлетимся в разные стороны, чтобы больше никогда не встретиться.

Потушив докуренную до фильтра сигарету, я уже собралась было подняться в номер, как вдруг заметила человека. Судя по цвету кожи, из местных. Остановившись в нескольких шагах от меня, он приложил два пальца к губам характерным движением заядлого курильщика. Просьба угостить сигаретой застала меня врасплох. Заметь я его раньше, я могла бы сделать вид, что сигарета, которую я только что на его глазах потушила, у меня последняя; улыбнуться и развести руками. Но что, если он видел, как я распечатываю пачку, в каком-то смысле действительно последнюю (в чемодане еще две, но кто знает, где мой чемодан). Не хотелось выглядеть скупердяйкой, у которой и снега зимой не допросишься. Интересно, видел ли он когда-нибудь снег? Не на фото, а вживую – белоснежный, пахнущий зимними яблоками. Протягивая пачку, я подумала: и моей счастливой жизнью. Той, до 24 февраля…

Блуждающий огонек сигареты подсвечивал смуглое лицо с тонкими, европеоидными, чертами: нельзя было понять, из каких краев этот человек родом. Я подавила мелькнувшее желание спросить. Вовремя сообразив, что, поддерживая разговор, он может задать встречный вопрос – и призвать меня к ответу: за каким чертом я это все затеяла?

От мысли, что придется жалко оправдываться, дескать, это не я, я ни при чем, мне и в голову бы не пришло, это всё они, меня кинуло в жар. Спасаясь бегством, я ринулась к раздвижной двери; взбежала единым духом по деревянной лестнице – краем глаза отметив удивленно привставшего из-за стойки дежурного, – кое-как сладила с неподатливым замком. Коротко глянув через плечо, словно жду за собой погони, вошла и заперлась изнутри.

Только сейчас, стоя за надежно запертой дверью, я поняла, какую допустила ошибку: оставила в его руках пачку сигарет с русскими буквами, тем самым выдав себя. Теперь, когда моя вина – по моей же вине! – вышла наружу, мне не удастся откреститься. Воображение рисовало пугающую картину: смуглый человек, свидетель моего позора, выступает в суде, перед которым я однажды предстану – обвиняемая и прокурор в едином и неделимом лице.

Сквозь щели приоткрытых жалюзи виднелись верхушки деревьев – темные на фоне неба, расцвеченного такими яркими звездами, словно их понатыкали нарочно, в память кенигсбергского философа. Хорошо ему было рассуждать (я едва сдерживала раздражение), прогуливаясь по мощеным улицам эпохи Просвещения сорок лет одним и тем же маршрутом: из дома до университета и обратно. Поглядела бы я, как бы он запел, оказавшись черт-те знает где, в пустом, пахнущем чем-то едким номере. Хлоркой, что ли, они моют!

Оглушительно чихнув, я отпрянула от окна.

Одна, посреди обеззараженной комнаты, качаясь, точно хасид у Стены Плача, я переживала приступ безудержного чиханья. Клочки подавленного страха разлетались в разные стороны, подобно каплям слюны; прилипали к чистым, обработанным антисептиком поверхностям. Я чувствовала себя «нулевым пациентом»: когда все закончится, меня вычислят и назначат виновной в череде заражений. Жертвами этой новой эпидемии станут люди, готовые на все, лишь бы объявить меня опасной сумасшедшей. Ишь, вбила себе в голову, что мы должны поплатиться за решения, которых не принимали. Хочешь платить – флаг в руки – плати!

Как никогда явственно я видела их лица, искаженные глухой обидой, изувеченные натужной гордостью. Делая вид, будто смотрят на меня, они смотрели сквозь. Но ужас, сотрясший мое нутро, заключался не в том, как они на меня смотрят, а в том, что я – плоть от их плоти; такая же, как они; одна из них.

Приступ неудержимого чиханья прошел так же внезапно, как напал. Тыльной стороной ладони я стерла со лба холодный пот. Без сил, будто из меня выкачали воздух, села на край кровати. Ловя разбегающиеся мысли, щелкала колесиком зажигалки. Огонек вспыхивал и гас, словно его задувало сквозняком. Я прикрыла его ладонью, как свечу – послание несуществующему богу. Лизнув меня жарким язычком, огонек погас. Я ткнулась лицом в подушку, как в материнские колени. Чья-то невидимая рука (быть может, рука отца) мерно раскачивала пространство. В гамаке, сплетенном из прочной пеньки параллелей и меридианов, мне было уютно и покойно. Каждой клеточкой безвольного тела я постигала родительскую мудрость – опыт эскапизма; втягивала его обеими ноздрями, как родной ленинградский воздух, пропитанный осенними миазмами.

Гниловатый запах стоячей воды уносил меня в прошлое. Я опознала его по холодку счастья, бегущему по спине между лопатками – зачатками будущих крыльев: стоит ими взмахнуть, и я перелечу на тот берег, на порог серого, сложенного из силикатного кирпича здания, где меня встретит нянечка или воспитательница, пожилая женщина в темно-красном платке, переоденет и укажет место в цепочке одинаково одетых сирот.

Я увидела, как они идут: шестилетние мальчики в новой, с иголочки, цвета хаки