Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

так ни разу и не воспользовались: все накопленные ими знания оставались в круге света, очерченного домашней лампой.

На столе – по правую руку от матери, по левую от отца – располагался, занимая половину свободного пространства, англо-русский (мюллеровский) словарь: 70 000 слов и выражений, большинство из которых благополучно перекочевали в родительскую память. Рядом, занимая другую половину и раскрытый на какой-нибудь 565-й странице (в левом верхнем углу: сви́снуть сов. см. свисáть, – в правом нижнем: свóй, все множество значений которого мне при всем желании не перечислить, не стану и пытаться), лежал его русско-английский брат в до неразличимости похожей обложке: серебряные буквы на глубоком синем фоне, словно подчеркивающие их генетическое родство; на обороте форзаца, перед оглавлением, сказано, что под этой обложкой собрано 50 тыс. слов и выражений современного литературного языка. Выше, отдельной строкой, указан ответственный редактор – некий Р. С. Даглиш, магистр Кембриджского университета.

Но довольно ходить вокруг до около.

Зная английский в совершенстве, мои родители на нем не разговаривали; выражаясь высоким штилем, держали свои «английские» уста на замке. Не только потому, что всеми силами избегали гипотетического позора (в их случае – абсолютно невозможного: представляю, кáк были бы поражены их слушатели, решись они однажды нарушить обет молчания) – этот страх лежит на поверхности. В глубине же мне видится другой: стоит только открыть рот – и свет настольной лампы навсегда погаснет. Оставив их в темноте. Иного источника света они себе не представляли – равно как и иной тьмы.

Мне, не допущенной к этому (для них – святому) источнику – к нему и не рвавшейся, – только и остается, что за них порадоваться: круг, очерченный пластмассовым абажуром, так никогда и не разомкнулся. Когда страна, которой они были обязаны всем (в том числе счастливой жизнью), прекратила свое существование, мои родители этого попросту не заметили; как жили, так и жили своими прежними, непреходящими интересами; в воображаемом прошлом, где Петербург назывался Ленинградом, а Кирочная – улицей Салтыкова-Щедрина.

Трехцветный флаг взамен красного, одноцветного? – значит, так надо: взрослые, нянечки и воспитательницы, знают, что делают. Новый гимн? – такое бывало и раньше: построят воспитанников в актовом зале, прочтут раз-другой вслух, по бумажке – дети запомнят и споют.

Не удивительно, что к первым моим удачам на писательском поприще они отнеслись с прохладным недоверием: как к нарушению (хуже того – самовольному) той, изначально заданной, траектории, коей я должна была следовать, несмотря ни на что. Взяв пример с них, гордившихся одной-единственной записью в выцветших от времени трудовых книжках. Их робкое, трепетное сознание не вмещало моих пылких доводов – с их точки зрения, несусветных, – которые я множила в попытках что-то объяснить. Как об стену горох! «Хочешь писать, кто тебе мешает: вечером – вернулась с работы и пиши».

Теми же голосами – и практически теми же самыми словами – они убеждали меня одуматься, не поступать в театральный, куда я, возомнив себя будущей великой актрисой, собралась по окончании средней школы: «Хочешь играть, кто тебе мешает: в каждом Доме культуры есть самодеятельный народный театр».

С этой стези (так и хочется сказать, лыжни) их уже ничто не могло сбить. И менее всего – мои писательские гонорары, и близко не сопоставимые с их скромными заработками, особенно в те годы, когда зарплаты и пенсии буквально таяли на глазах. Но и тогда – искренне и без малейшей натуги – они верили, что все образуется. И, что самое удивительное, оказались правы: по их вере им и было дано. Какая разница, чьими руками, если средства существования они брали из той же самой деревянной резной шкатулки, куда привыкли класть свою даже по советским меркам скромную зарплату. Зато честную. Надо думать, в отличие от моей, ко всему прочему еще и нерегулярной: то густо, то пусто.

Это и многое другое я перебирала в памяти, уезжая с кладбища – где, отвечая настойчивым родительским просьбам не хоронить их за чертой города, приобрела (в обход действующих законов; выложив большие по любым меркам деньги) клочок их родной ленинградской земли, куда они легли с разницей в один холодный месяц: отец в феврале, мать в марте, – чтобы обнаружить себя сидящей на пустынном берегу, как на реках вавилонских: в тот год Неделя о блудном сыне пришлась ровнехонько на середину марта. Далекая от церковных дел и православных традиций, я, разумеется, этого не знала. Я и по сей день не уверена, что слова, произносимые в преддверии Великого поста на Неделе о сыне, можно отнести к блудной дочери.

После выхода на пенсию, когда в его распоряжении оказалась тьма свободного времени, отец – не изменяя их общему с матерью пристрастию – неожиданно увлекся историей Средневековья; просил принести ему книги, на первых порах ограничиваясь библиотечными, которыми я исправно его снабжала. Эти, как он сам их называл, нижайшие просьбы отец уснащал своими излюбленными фразочками, особенно часто поминая какого-то никому не ведомого и, похоже, ничем, кроме этого, не прославившегося бедняка, которому «выпить хочется, да денег нет».

Со временем он завел специальную тетрадку, куда, просиживая ночами, выписывал все, что считал для себя важным, – однако, не исторические факты: имена королей, даты решающих сражений или многочисленных крестовых походов. Отца привлекали не живописные подробности (к коим можно отнести, ну, скажем, костюмы рыцарей и облачения духовных лиц), а общие сведения; в частности, об основах, на которых строилась европейская жизнь. Думаю, как всякий неофит, он был склонен к преувеличениям, почитая эти основы незыблемыми, а тех, кто их устанавливал, людьми благородными – не только по происхождению, но и по личным человеческим свойствам.

Мои насмешливые комментарии касательно алчных монахов, прибирающих к рукам все новые и новые земли, или надменных рыцарей, при всех возвышенных, широковещательных декларациях признающих исключительно кулачное право, он встречал легким пожатием плеч. Продолжая держаться мнения, что именно такое деление верхнего слоя общества на «тех, кто воюют» и «тех, кто молятся» – пусть не сразу, а в вековой перспективе – создает неразрывное единство политики и морали. Сам ли он нашел слова или где-нибудь вычитал, но – словно завершая приготовления к каким-то важным и далеко идущим выводам – отец любил повторять: «Рыцари защищают жизни простых людей, а епископы – их мораль».

Теперь я, по крайней мере, знала, откуда в зарослях моих фантазий взялась эта колоритная парочка. Поспешая за темнокожей служащей, я держала в памяти их обоих, собирающих и ведущих в неизвестное будущее неисчислимые толпы потерянных – как новые шестилетние сироты – беглецов. Быть может, я думала