Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

class="p1">Между тем в среде самих ариев нарастало имущественное и социальное расслоение. Со временем это привело к возникновению трех высших варн: брахманов, кшатриев и вайшей.

Видимо, заподозрив, что для выходца из Европы, а тем более женщины, вышесказанное – слишком сложная материя, Ночной портье решил прибегнуть к аналогии.

– Вам это должно напоминать средневековую сословную иерархию: духовенство, рыцарство и горожане.

Вспомнив рыцаря и епископа, уводящих в неведомое будущее моих растерянных соотечественников, я кивнула печально.

Удовлетворенный моей реакцией, он продолжил.

В свою очередь, шудры тоже разделились. Одних стали называть «чистыми» (как правило, к ним относят крестьян-земледельцев, по роду своей деятельности имеющих дело с «чистой» землей); других – «низшими». В этой категории обыкновенно числят тех, чья профессия традиционно считается менее почтенной: плотников, столяров, каменщиков; одним словом, ремесленников.

Ночной портье сделал маленький глоток, осторожно поставил чашку на блюдце; потупил взгляд и закончил.

– А также слуг.

Смущение, собравшееся в уголках его губ, выдавало его с головой.

– Так вы из Биджапура?[1] – моим голосом говорит строгая школьная училка.

Миндалевидные глаза ученика заметно округляются.

– Как вы догадались?!

Я пожимаю плечами. В моем молчании присутствует оттенок загадочности, словно я не случайная постоялица дешевого трехзвездочного отеля, чьи деревянные конструкции догрызает местный древоточец-шашель, а носительница сокровенных знаний, с непостижимой легкостью проникающая в тайны человеческих судеб.

Ночной портье по-настоящему ошарашен. Пожалуй что, даже напуган. Он вскакивает с кресла – как какой-нибудь давний его предок: шудра не должен сидеть в присутствии брахмана; за это его ждет суровое наказание.

– Может быть… вы хотите есть? – жестом профессионального нищего, наторевшего в мелкой моторике, он складывает пальцы в продолговатую горсточку и подносит к губам.

Тень его руки падает на стену. Я вижу голову утки. Утка тычется, словно клюет его в губы.

В этом театре теней мы оба – бродячие актеры, заблудившиеся во времени. Нас наняли случайно – на одно представление; когда оно закончится, наши дороги разойдутся, чтобы больше никогда не сойтись.

В те далекие годы СССР и Индия были лучшими друзьями. Многие родители отправляли детей учиться в советские вузы. Наряду с отпрысками благородных сословий в списки будущих студентов нередко попадали выходцы из простых семей. Его отец с юности мечтал о Москве, если можно так выразиться, ею бредил. Отцу было лет шестнадцать, когда друг-одноклассник подарил ему цветную открытку. У парня был двоюродный брат, водивший знакомство с «русскими специалистами», которые принимали участие в строительстве металлургического завода-гиганта. Время от времени новые друзья брата преподносили ему подарки: значки с изображением Ленина, цветные открытки, брелки в форме открывашек, расписные матрешки. Матрешки ценились особенно высоко.

Впервые увидев глянцевитую фотографию Кремля, отец проникся таким восторгом, что с этих пор всегда носил ее с собой. Неудивительно, что со временем открытка истрепалась. Когда отец догадался вложить ее в прозрачный пластиковый пакетик, было уже поздно: краснокирпичная стена покрылась царапинами-трещинами; мало того, потеряла первоначальный цвет. И все же он расстроился, когда председатель комиссии, ведавшей распределением, объявил, что его направляют в Ленинград. Для него это решение стало горькой пилюлей. Если что и могло ее подсластить, только его будущая специальность. По окончании Педиатрического института отец получал диплом детского врача.

Предполагалось, что в Ленинград он прилетит к началу учебного года, но – то ли чиновники напутали с документами, то ли по другой какой-то причине – возникла непредвиденная задержка с визой; потом неразбериха с билетами. Словом, к месту учебы он прибыл в первых числах ноября. Город Ленина готовился к празднику: всюду алели полотнища, на которых белой краской были выведены революционные лозунги. Отец ими любовался, как диковинными цветами, распустившимися среди зимы: в то время он еще не знал русских букв.

Но главное, что его поразило, – снег. Нет, он и раньше знал, что СССР – страна вечного холода, запасся теплыми вещами. Но представить себе улицы, покрытые снегом! – такого он не мог. Через много лет отец рассказывал: стоило высунуть нос из общежития, и тебя продувало ледяным ветром. Куртка, по индийским меркам теплая, нисколько не спасала. Как же его тронула щедрость советских людей, его сокурсников, которые – сами, не дожидаясь, что он попросит, – принесли ему из дома по-настоящему теплые вещи: варежки, шарф, кроличью шапку и овчинный тулуп. Не зная, чем он может ответить на такую невиданную щедрость, отец угощал однокурсников растворимым индийским кофе. На этих дружеских посиделках он впервые услышал слово: defitsit. Этим универсальным словом русские именовали самые разные вещи: от рулончиков туалетной бумаги до баночного пива из магазина «Березка».

На родину, с полновесным дипломом в кармане, отец вернулся в девяносто первом году. Через несколько месяцев Советский Союз распался. Весть об этом повергла его в глубокую грусть. Отец никак не мог понять, как такое могло случиться, и от души сопереживал своим бывшим однокурсникам и всем советским людям, которые уже почти что построили самое справедливое в мире общество, основанное на принципах бесконечной доброты и равноправия; общество, где не было богатых (он, во всяком случае, таковых не встречал).

Русские специалисты вскорости разъехались. Его советский диплом на глазах терял вес. Отец долго не мог смириться, обивал пороги клиник, пока не понял, что от судьбы не уйдешь. Ответственность за будущее семьи – к тому времени он женился и родил первенца – понуждала искать стабильный заработок. Помыкавшись год-полтора, он уехал из родного Биджапура (свой скоропалительный отъезд отец называл побегом) и по протекции дальнего родственника, неожиданно быстро разбогатевшего на торговых сделках с немецким концерном, получил место администратора отеля, где и прослужил верой и правдой следующие двадцать лет. На судьбу он не сетовал. Правда, на закате дней, оглядываясь на прожитое, признался старшему сыну, что годы учебы в Ленинградском педиатрическом институте были самыми счастливыми в его жизни.

Не скрывая нахлынувших чувств, Ночной портье вытер набежавшие слезы. В его глазах стояла тихая скорбь по единожды рожденному отцу – и горечь наследника вековой мечты, которой не суждено было исполниться.

Удрученная, я готова была заплакать вместе с ним. Но, видимо, промедлила: печаль, собравшаяся в его носогубных складках, уступила место неприкрытой ярости. Он обвел глазами стол – примериваясь, на чем бы выместить зло. Сверкающий взгляд остановился на сигаретной пачке…

Глядя на то, с какой отчаянной одержимостью этот правнук беглеца, обманутого великим Ленни, терзает мои последние русские сигареты – достает по одной и самозабвенно ломает, – я цепенела от страха и, как могла, вжималась в кресло, моля бога, чтобы, покончив с сигаретами, Ночной портье не кинулся на меня.