Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

в отчаянии, мне не достает веры в их хваленые европейские ценности, которые эти двое собою воплощают – пусть не в действительности, а в том символическом пространстве, где каждый беглец, уподобившись моим счастливым родителям, начнет свою жизнь заново, что называется, с чистого листа, начисто забыв о прошлом, взяв за отправную точку грядущих воспоминаний ту вкусную и питательную пищу для глаз, которую даст ему новая жизнь.

Мне не составит особого труда набросать предварительный перечень этих дивных, райских блюд: Эйфелева башня, куда я так и не удосужилась подняться; знаменитая, воспетая гениальным беглецом набережная Неисцелимых, где все пестрит карнавальными масками, баутами и мореттами, среди которых нет-нет да и мелькнет загадочный профиль Чумного доктора, уже который век сующего свой длинный клювообразный нос во всякий полный умирающими больными барак…

Образ загадочного доктора увел мои мысли в другую сторону – к моим собственным, личным планам, которые я надеюсь осуществить в оставшееся земное время. Список включает целый ряд значимых позиций: берег Ганга с его погребальными кострами, на которых сгорают бренные тела тех, для кого этот высокий, украшенный венками, костер – не что иное, как первый шаг к очередному воплощению, куда более удачному, нежели предыдущее; парные статуи Карнакского храма (если верить печатным путеводителям, перед нами фигуры фараона Тутмоса III и Хатшепсут, супруги великого бога Амона; они сидят, согнув в локтях каменные руки, положив ладони на колени); наконец, моя давняя мечта: остатки доколумбовой цивилизации Наска, названной так по имени плато. Как и всякая погибшая цивилизация, эта древняя культура хранит неразгаданные тайны, в том числе так никем и не расшифрованные геоглифы: тысячи – местами сплошных, местами прерывистых – линий, которые тянутся на десятки километров; сотни геометрических фигур и рисунков – символических изображений живых существ: птиц, обезьян и насекомых. Лучше всего разглядывать их сверху, с борта самолета.

Когда-нибудь я обязательно их увижу.

Ради такого счастья беглец, затаившийся во мне, готов поступиться своими принципами, изменить закоренелой привычке: не фоткаться с достопримечательностями (я – на переднем плане), не хранить фотографии в суррогате памяти, доступном в наши дни любому, самому беспамятному, туристу. Идя на посадку по складчатому, точно плиссированная юбка, переходу-рукаву, я думаю о новом, еще более мощном смартфоне, чья разрешающая сила – не в пример моим жалким палочкам и колбочкам – способна преобразить самую мрачную действительность; расцветить неправдоподобно яркими красками: фон, на котором особенно выигрышно будет смотреться моя отрезанная голова, взятая крупным планом с расстояния вытянутой руки, – одна из сотен миллионов таких же отрезанных и оцифрованных голов. Но меня это не пугает. Я представляю, с каким упоением буду рассматривать цветные картинки – вместо того, чтобы искать слова.

Слова, на которые я привыкла полагаться, погребены под руинами. Я – собака-спасатель, старая, ни на что не годная, потерявшая нюх. Мне не спрятаться, не скрыться за общими словами. Мир, в котором я не по своей воле оказалась, не позволит мне иметь с ним ничего общего. Даже слов.

Предъявляя посадочный талон бортпроводнице, я подумала о родителях: как бы они выкрутились, переводя на русский язык слово war?

Привычный ритуал обмена дежурными приветствиями придает мне толику уверенности. Сжимая посадочный талон в руке, я шагаю между кресел; еще не догадываясь, что впереди меня ждет сюрприз.

Место 18А занято. Белобрысый мужик, похожий на скандинава – рослый, косая сажень в плечах; не руки, а кувалды. В моем представлении так выглядели викинги, умелые мореходы и безжалостные воины. Не от них ли он унаследовал эту простодушную уверенность: кто смел, тот и сел. Я сурово сдвигаю брови. Кажется, горе-викинг позабыл, у нас с ним общие предки, те, что по пути из варяг в греки основали новое государство; по-ихнему Гардарики, по-нашему – Русь. Что ж, я ему напомню. А будет упорствовать, призову бортпроводницу…

По стеклу иллюминатора сбегают тонкие струйки. Глядя в мутное стекло, как в зеркало, я пытаюсь понять, кто из нас двоих настоящая – «эта», уверенная в себе женщина; или «та», чье бледное, растерянное лицо залито пресными дождевыми слезами. Слова, не приправленные даже самой малой крупицей соли, застревают у меня в горле. Я глотаю их с болью, как непрожеванную корку: горький хлеб чужбины – моя жалкая доля, которую я должна принять смиренно, как и подобает беглецу.

Моя воля к сопротивлению сломлена. Гарнизон моей маленькой крепости готов к бесславной сдаче: куда прикажут, туда и сяду; хоть на пол, между рядами кресел – перетерплю, свернусь калачиком, впаду в оцепенение. Нехитрая наука, которой научил меня ковид.

Между тем корабль моих недругов причаливает к береговой кромке. Их предводитель спрыгивает на землю; он идет пустынным берегом, покачивая руками-кувалдами. Я слежу за ним из кустов своих страхов – колючих, как можжевеловые заросли…

Механический голос – голос бога из машины – просит пассажиров занять свои места.

Отдаленный потомок викингов роется в нагрудном кармане; бормоча извинения, он пытается расстегнуть ремень безопасности. Я останавливаю его коротким примирительным жестом: дескать, не беспокойтесь, мне без разницы – в проходе или у окна.

Перипетии наваждений

I

На вторые сутки моего кругосветного путешествия я окончательно сбилась со счета, сколько раз взлетала и садилась. Уж не знаю, чем руководствовались работники авиакомпании, когда в своих упорных, на грани отчаяния, попытках доставить по месту назначения перебрасывали меня с рейса на рейс, то из Европы в Азию, то назад в Европу. Не находя в их действиях ни малейших признаков логики, я чувствовала себя чемоданом без ручки: жалко бросить – приходится тащить.

Говоря о вторых сутках, я вовсе не уверена, что речь действительно идет о двойном круговороте часовых стрелок – о том условном, замкнутом временнóм отрезке, который иллюстрирует известную русскую пословицу: день и ночь – сутки прочь. Начать с того, что батарейка моих наручных часов сдохла окончательно. В чем я убедилась на пересадке в Нью-Дели, когда, спускаясь по трапу, машинально взглянула на часы.

Время, на которое я могла положиться, остановилось, оборвалось, оставив меня один на один со своим напарником – пространством, но не тем, каким оно было прежде, а прерывистым, словно разрезанным на куски. По нелепой затее вступивших в сговор авиакомпаний я должна была их проглотить.

Так, по крайней мере, я думала, садясь в автобус, и позже, по дороге в отель, куда меня, единственную европейку в пестрой компании местных пассажиров (все как один без масок), определили на предстоящую ночь, приправленную чем-то сладковатым