Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

в Россию – с тем, чтобы следующие тридцать лет провести на ее одинокой книжной полке; в ожидании, когда она, законная владелица, передаст их из рук в руки мальчику и девочке, стоящим наособицу среди всех ее – как прошлых, так и будущих – преданных учеников.

Не знаю, как кому, но мне в той давней трогательной истории, верней сказать, предыстории вручения памятного подарка – через несколько лет по возвращении из эвакуации, на пороге их самостоятельной жизни – мерещится второе дно: то, что стихотворные сборники, изданные в прежние времена, к тому же не где-нибудь, а во враждебном Королевстве, не попали в распыл охватившего всех и вся необоримого страха, а спокойно дожили до лучших времен, – сам по себе этот факт заставляет меня задуматься: кéм эта тихая и по-советски скромная женщина была в действительности, сиречь в прежней жизни, от которой – после всех невообразимых мук и потрясений – не должно было остаться, а по большому счету и не осталось никаких следов. В эту же историческую копилку отправляю и безупречное британское произношение (полученное, надо думать, не на ускоренных краткосрочных курсах подготовки учителей), коим она наделяла своих подопечных – щедро и без оглядки на строгое детдомовское начальство, обладавшее законным правом устанавливать нормы потребления пищи, физической и духовной. Быть может, в глубине души – и втайне от всех, причастных к процессу воспитания, – она лелеяла не высказанную вслух надежду: там, за порогом детдомовской жизни, они не только сохранят и приумножат ее бескорыстный дар, но передадут его новым мальчикам и девочкам; в каком-то смысле, ее «английским» внукам.

Как бы она это себе ни представляла, ее блистательный план не удался. Причина проста: по окончании средней школы абсолютное большинство детдомовских воспитанников отправляются не в высшие учебные заведения, где готовят дипломированных специалистов, в том числе педагогов, а идут на заводы и фабрики; либо простыми работягами, на стройки. То, что мои родители не пошли по проторенной дорожке, а закончили техникум, – редкое исключение из правила.

Бог весть, как они это провернули, но отец получил профессию чертежника, мать – экономиста или бухгалтера (диплома я не видела; скорей всего, он по сей день пылится в отделе кадров – в отдельной папочке среди «личных дел»). По распределению (в те далекие времена распределительные комиссии вузов и техникумов зачастую выступали в роли судьбы) оба попали на Государственный оптико-механический завод имени ОГПУ. Аббревиатура, призванная увековечить одно из прежних наименований тайных государственных органов, незаметно, словно сама собой исчезла в 1962 году (год Карибского кризиса), когда завод – уже на памяти моих родителей – был переименован в Ленинградское оптико-механическое объединение. Сокращенно: ЛОМО.

Основное внимание уделялось созданию различных оптических приборов, коими уснащают подводные лодки и прочую военную технику. Наряду с этим – вероятно, для отвода вражеских глаз, а также с целью удовлетворить неуклонно растущие потребности советских граждан – выпускалась и мирная продукция: знаменитые на всю страну фотоаппараты. Самый известный, которым родители гордились, назывался «Смена».

Как всякое крупное промышленное предприятие, трудившееся для нужд оборонки, ЛОМО занимало внушительную территорию в черте города – в «славном своими рабочими и революционными традициями» Выборгском районе. Ко времени моих родителей от прежних традиций осталась «вечная память» – на чем, ведя регулярные экскурсии, настаивали сотрудники тамошнего музея, не слишком осведомленные в иных, церковных коннотациях этих, с их точки зрения, торжественных слов. Главное, или административное, здание, за спиной которого начинались основные и вспомогательные цеха, выходило фасадом на Чугунную улицу. Окна смотрели на железнодорожные пути, проложенные по широкой полосе отвода. Немного в стороне, метрах в ста от центральной проходной, над железной дорогой высился узкий пешеходный мост, соединяющий заводскую территорию с ближайшей станцией метро – по утрам (каждый божий день, не считая выходных и праздников) на поверхность поднимались толпы рабочих и служащих; чтобы вновь уйти под землю по окончании трудового дня. Людской поток был таков, что запусти их всех одновременно, никакие эскалаторы бы не справились. Видимо, по этой причине рабочий день начинался постепенно. У отца в его тарном цехе в 7:00; у матери в главном здании, в бухгалтерии – в 8:30. И соответственно заканчивался, что не мешало им ездить на работу и с работы вместе: лишние полтора часа – небольшая жертва, которую они готовы были принести друг другу: одна по утрам; другой – по вечерам, несмотря на то, что, как на всяком режимном предприятии, тут действовала жесткая пропускная система: каждый работник мог (и был обязан) пройти через пункт охраны в строго установленный час.

И все эти сорок с лишним лет – от первого трудового дня до пенсии – они, терпеливо дожидаясь друг друга (ни дать ни взять юные влюбленные), часами простаивали у проходной, а бывало, что и на улице – лишь бы вместе рука об руку, во всякое время года, хоть летом, хоть зимой, в любую погоду, перейти с одной стороны своей жизни на другую – по узкому, проложенному над широкой полосой отвода мосту. Вспоминая этот мост, поднятый высоко над железнодорожными путями, мне трудно отделаться от мысли, что в судьбе родителей он служил земным, осязаемым воплощением своего идеального прообраза, по которому они всегда вместе, вдвоем шли – вернее, балансировали над пропастью жизни, точно канатоходцы под куполом цирка, – погружаясь в свои любимые английские книги. Предоставив меня самой себе.

Их старательные, отрешенные от живой обыденности штудии меня не касались: английскому я училась не по книгам; и тем более не по школьным учебникам с их мертворожденными текстами и такими же упражнениями, наводившими смертную тоску, избавление от которой я искала и находила в песнях, подпевая (когда никто не слышит – вслух, во все горло) самым разным и по-разному замечательным английским и американским рок-группам; а позже, в девяностых, переключилась на фильмы – недублированные и без субтитров. Постепенно – от песни к песне; от фильма к фильму – я научилась не строить выморочные диалоги, а болтать – свободно и раскованно, не заморачиваясь правилами грамматики – как будто бы любая твоя оплошность, совершенная в присутствии иностранца, автоматически бросает тень на всю страну. Не до такой степени я себя с нею идентифицирую.

Помню их безмятежные лица, подсвеченные сбоку настольной лампой (плиссированный абажур из пластмассы с темными пятнами подпалин); взгляды, обращенные то в книгу, то – быстрым промельком – друг на друга: молчаливой констатацией очередной стилистической находки либо незнакомого слова – столь же бескорыстной, сколь и бесполезной: ни одной из своих удивительных находок они (за исключением того, одного-единственного случая)