Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

в себе. Кто объяснит ему, что я не автор; я – такой же персонаж. Мы все в руках графомана, ломающего чужие жизни.

Мысль, от которой можно прийти в отчаяние.

Повесть о моих родителях, или Как прожить в России, не приходя в отчаяние

Мои родители выросли в детдоме. В документах, которые они получили по окончании восьмого класса, на пороге самостоятельной жизни, значилось, что в детский дом на улице Правды их определили сандружинницы из «комсомольского бытового отряда». Маму – 12 января 1942 года; отца на день позже. В графе «родители или иные родственники» у обоих стоял прочерк. Сопоставляя указанные даты с датами их рождения, можно сделать вывод, что в сиротское учреждение они попали шестилетними. Усомниться в этом у меня не было причин.

Сомнения возникли после маминой смерти. Разбирая семейный архив, я – среди прочих документов – обнаружила конверт, изготовленный кустарным способом из серой оберточной бумаги. Внутри лежала фотография: восемь мальчиков и девочек; девочки – в первом ряду, сидят на стульчиках; мальчики стоят. С оборотной стороны синим химическим карандашом были написаны имена: Оля, Галя, Нина, Зоя; Петя, Сережа, Миша, Толя.

Вглядываясь в скорбные детские лица, я читала следы блокадного кошмара: голода и холода, уносивших одного за другим их родных и близких – со смертью последнего взрослого их собственная смерть становилась делом времени; бомбежек, артобстрелов, черных выстуженных лестниц, обледенелых ступеней: в декабре, пока матери были в силах, по этим скользким ступеням их водили в бомбоубежище; в январе, когда последние силы иссякли, уже нет.

Летом 1942 года детдом эвакуировали. Двое, мальчик и девочка, определенно выжили – в противном случае меня бы попросту не было; но скольких из них смерть, пустившаяся за ними вдогонку, настигла уже на Большой земле? Чем дольше я вглядывалась, тем отчетливей видела, как они попарно, взявшись за руки, ступают на тот берег Ладоги, как на землю обетованную, где тридцатилетние женщины не выглядят древними старицами, а шестилетние дети – маленькими старичками…

И тут меня пронзила мысль – такая простая и очевидная; кáк мне не пришло это в голову раньше: если в личных делах отца и матери начисто отсутствуют сведения о «родителях и иных родственниках», откуда сотрудники детдома узнали даты их рождения? Ухватившись за эту мысль, как за ниточку, я вытянула кое-что еще. Вообразите себе книгу, из которой вырваны первые страницы: картины довоенной жизни; лица матерей и отцов, бабушек и дедушек, сестер и братьев; дворовые игры, любимые куклы или мишки; костюмчики и платья, в которые вас наряжают по праздникам, – словом, всё то, что должно было остаться в памяти, прорастая сквозь позднейшие блокадные наслоения. Должно, но не осталось – мне, помнящей себя с четырехлетнего возраста, это всегда казалось странным, но только сейчас, уподобив жизнь своих родителей этой распатроненной книге, я с предельной ясностью осознала, что отправной точкой их воспоминаний была еда: гороховый суп с вермишелью и мясом, куриный бульон с лапшой, оладьи с сахарным песком… Их послушать, в детдоме они только и делали, что пировали. От рассказа к рассказу список вкусных и питательных блюд, которыми их потчевали, только пополнялся, превращая сиротское учреждение в филиал земного рая.

Муж, с которым я поделилась своим открытием, не нашел в этом ничего удивительного.

– Разумеется, я не физиолог, но, во-первых, голод. Перенесенный в раннем, считай, младенческом, детстве, он разрушает клетки мозга, отвечающие за функции памяти. Во-вторых, элементарное вытеснение. Можно представить, какими сильными и яркими оказались позднейшие впечатления, смывшие все то, что ты называешь следами блокадного кошмара. Да, измученные дети, – он держал фотографию на отлете, как человек, страдающей дальнозоркостью. – Но надо, знаешь ли, иметь буйное воображение, чтобы назвать это запечатленным кошмаром…

В тот год мы балансировали на грани развода. Окончательному решению мешали внешние обстоятельства: дочь заканчивала школу – выпускные экзамены, поступление в институт; это связывало руки. Мы ждали последней капли – соломинки, которая переломит спину этому вконец обессиленному верблюду, бредущему по выжженной пустыне, где – куда ни глянь – одни миражи.

Лишь по прошествии лет, когда косточки нашего верблюда давным-давно истлели, я поняла: разговор о голоде, нарушающем функции памяти, стал той, последней соломинкой. А тогда, вложив фотографию в конверт и заперев ее в ящик, я занялась домашними делами, но что бы я ни делала, за что бы ни бралась, меня не оставляла мысль о неизбывном родительском счастье. Как на суровую нитку, на нее сами собой назывались все новые эпизоды-бусины.

Однажды мы с родителями – мне было лет десять – шли по набережной канала Грибоедова (помню запах гниловатой воды и по-осеннему низкое, подернутое туманной дымкой небо); на подходе к Львиному мостику по ту сторону канала я увидела серое неказистое здание цвета силикатного кирпича, которое навряд ли бы заметила, если бы не дети, одетые в одинаковые синие пальто и вязаные шапочки: девочки в светло-коричневые, мальчики в черные. Взявшись за руки, попарно, они выходили из дверей.

Сам вид этих одинаково одетых детей приковывал мое внимание, рождая никогда прежде не испытанное чувство: смесь любопытства и необъяснимого страха. Настигнутая врасплох этим странным чувством, я остановилась и замерла. Не в силах отвести глаз, смотрела на противоположный берег, как на краешек заповедного пространства, о существовании которого до той минуты не догадывалась; да и теперь знала только одно: та сторона есть. Ничем иным мне не объяснить свое страстное, неудержимое желание: кинуться за ними вдогонку; казалось, у меня за спиной выросли крылья – стоит ими взмахнуть, и у меня получится.

Дети свернули в переулок. Последней, замыкая их молчаливую цепочку, шла пожилая женщина в темно-красном, накинутом на плечи платке. Родители держали меня за руки. Снедаемая жгучей обидой, я хотела крикнуть: зачем, зачем вы меня удержали! – и вдруг заметила, кáк они на нее смотрят…

Не знаю, что меня напугало больше: блаженный восторг, написанный на их лицах, или то, как они засуетились, заметая следы. Но было уже поздно. Мне открылась родительская тайна: не меня они удерживали от опрометчивого шага, а себя. Не будь меня, только бы их здесь и видели!

Кем бы ни была эта женщина, нянечкой или воспитательницей, ведущей в светлое будущее своих одинаковых и одинаково мешковато одетых подопечных, для меня встреча с нею стала первым шагом – звеном в цепи событий, осмысление которых привело к неожиданным выводам. Разумеется, не сразу, а по прошествии лет.

Со временем я узнала, что в неприметном здании по адресу канал Грибоедова, 98 располагается Дом ребенка, специализированное психоневрологическое учреждение, где