Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

Все, на чем останавливался взгляд, представлялось декорацией какого-то нелепого спектакля. Героя, лежавшего на диване, лицом вниз, окружал тщательно подобранный реквизит: двухлитровая бутылка с водой на полу у изголовья, насколько он мог заметить, початая; полуботинки, вполне себе приличные, во всяком случае, не рваные – друг подле друга, как на прикроватном коврике: пятка к пятке, носок к носку; в белом тазу, усеянном черными пятнами от сбитой эмали, два пластиковых пакета с продуктами – судя по надписям, из ближайшего сетевого магазина. Если бы не серый плащ, в который костюмеры обрядили героя, можно было – с некоторой долей условности, впрочем, свойственной всякому театральному представлению, – принять за мизансцену в доме холостяка, до крайности запущенном; но даже самый закоренелый холостяк не ложится спать в плаще, завернувшись в него, как в кокон, из которого – он подумал – выпорхнула бабочка-душа, покружила под потолком и вылетела в слуховое оконце, бросив на бесхозном диване тяжелое, неподъемное тело, которое столько лет таскала на себе, как панцирь. В нем шевельнулось что-то похожее – нет, не на сочувствие, скорее на солидарность с чужим бездыханным человеком, который расстался с миром, успев напоследок поужинать: на газетке рядом с бутылкой лежал надкушенный кусок хлеба и пустая упаковка от колбасной нарезки, словно из нее тоже вылетела бабочка, только своя, колбасная…

Он начал мысль, но не успел ее развить.

Вошла давешняя женщина. Здесь, на чердаке, он выступал ее невольным защитником, взяв на себя докучливые обязанности свидетеля. Хотя какой из него свидетель! – скорее уж понятой. Вошла и прямо с порога попятилась, зажимая рот обеими руками. Он зачем-то отметил, что на чердак она явилась без маски.

Ее бледное, искаженное неподдельным страхом и отвращением лицо стояло перед глазами, когда, стараясь не замечать покойного (тот лежал, уткнувшись в пыльную обивку дивана), он отвечал на дежурные вопросы. Нет, этого человека я никогда не видел; как он сюда попал? – понятия не имею, видимо, подобрал ключ; кто его сопровождал? – мне-то откуда знать (он почувствовал, что теряет терпение), я весь день на работе, и потом, с чего вы взяли, что этот человек был не один? Спросил и спохватился – наверняка следователь скажет: здесь вопросы задаю я; как в дешевом детективном сериале. Ничего подобного. Тот охотно пояснил: труп не криминальный, но для отчета нужны детали. Понимаю, но я действительно никого не видел – ни во дворе, ни на лестнице; ни в лицо, ни со спины. Он вдруг подумал, что вовсе в этом не уверен: человек, лежащий ничком, кого-то смутно ему напоминал – быть может, дело в плаще: похожий плащ был у кого-то из соседей…

Присев на край дивана, в ногах покойного, следователь записывал показания. Поставив наконец точку, вывел – на пустом месте, поперек строк – размашистое канцелярское Z и протянул ему на подпись. Он пробежал глазами начало. Язык неживой, но передано верно. Почерк разборчивый. Не дочитав – лишь бы поскорее отделаться, – спросил, где надо расписаться. Следователь ответил: внизу. Подпись, расшифровка, дата. Да, чуть не забыл, и номер паспорта.

– Но… Паспорт дома, в квартире.

– На память не помните? А в телефоне? Ладно, – следователь подытожил устало, – будем спускаться, зайдем.

Прежде чем скрыться за кулисами, он обвел рассеянным взглядом пространство сцены. На него не обращали внимания. Спектакль, невольным участником которого он оказался, шел своим чередом. Следователь, держа на коленях папку, копался в бумагах (он подумал: ни дать ни взять историк – вот я и угодил в историю!); двое в штатском, стоя поодаль, беседовали вполголоса – судя по долетевшим до него репликам, о чем-то вполне житейском, постороннем, не имеющем отношения к факту бездомной смерти; двое полицейских, склонившись над тазом, обследовали продуктовые пакеты – в коротких взглядах, которыми они обменивались, сквозила заинтересованность, выходящая за рамки казенной.

Женщины на лестнице не было. Он ощутил укол обиды: могла бы дождаться, постоять снаружи, хотя бы из благодарности – он удивился этому своему «хотя бы», за которым угадывалось что-то давнее, забытое, из ушедшей молодости, когда самая невинная женская просьба грозила обернуться ловушкой, из которой не так-то просто выбраться.

Войдя в квартиру, заперся на оба замка; машинально снял маску, бросил связку ключей на тумбочку; подойдя к зеркальному шкафу, запустил руку во внутренний карман куртки, нащупал жесткую обложку паспорта. Прежде чем положить на тумбочку, открыл и прочел запаянные в пластик цифры – дату рождения, словно освежил ее в памяти. Поймав краем глаза собственное отражение, лучше всяких документов удостоверяющее его личность, подавил печальную усмешку: мало ли, что было раньше – было, да прошло.

Мысли, ненадолго сошедшие с прямой дороги, вернулись к чердаку. Сейчас, когда больше не шибало в нос, все случившееся представилось в ином, неожиданном свете: между ним и покойником обнаруживалась связь. В ванной, тщательно намыливая руки, он подумал: самая что ни на есть неразрывная, зафиксированная в протоколе опроса, который будет храниться в архиве полиции до скончания времен. Открытие, прямо скажем, не из приятных. Он пожалел, что не задумался об этом раньше; мог бы сослаться на занятость, а еще того проще – на повышенную температуру; причина более чем уважительная: даже самый беспечный следователь не рискнул бы вступить в контакт со свидетелем, заподозрив у него ковид.

Следующий час он провел в нервном ожидании, то прислушиваясь к шумам на лестнице, то роясь в смартфоне, делая вид, будто ищет что-нибудь содержательное вроде сериала на Netflix, – отвечающее его устойчивым привычкам и вкусам; стараясь не допустить мысли, что в его нынешнем положении иностранный сериал – не лучший выбор; и что, пожалуй, будет правильней, если следователь (какой-никакой, но представитель власти), переступив его порог, услышит нечто патриотическое; скажем, крики экспертов – из тех, что подвизаются на федеральных каналах.

Проблуждав какое-то время в зарослях бредовых опасений – даже в советское время властям было наплевать, какие «вражьи голоса» слушают отдельные несознательные граждане, – он пришел к заключению, что дело не столько в выборе, сколько в самой, в высшей степени нелепой, постановке вопроса, обнажающей его беззащитность, – об этом не хотелось думать, тем более мириться.

– Ну и куда они провалились! – произнес нарочито громко, имея в виду их всех, но в первую очередь покойника, упакованного в черный пластиковый мешок, – словно примеряя на себя то абсолютное, ни с чем не сравнимое бессилие, в которое погружен человек, когда его, застегнутого на молнию, подхватывают под руки – под ноги и кладут на носилки. Рядом