Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

class="p1">То, что после войны на передний план выходят присоединенные области, по крайней мере, объяснимо: «западенцы» помнят прежнюю жизнь, хоть и на краю, но в Европе; но дальше-то: 1970-й – приказ о защите диссертаций исключительно на русском; 1984-й – в УССР учителям русского языка назначают зарплату на 15 % выше, чем украинского. 1989-й – постановление ЦК КПСС о «законодательном закреплении русского языка как общегосударственного». Казалось бы, страна трещит по швам, нефть на историческом минимуме, не на что закупать заокеанскую пшеницу; пустые полки, гигантские очереди, во всех крупных городах введены талоны на продукты (ленинградцы, помнящие блокаду, называют их по-своему: карточки); а эти – как одержимые, долбят в одну точку…

Собирая материалы, он старался не впасть в обывательскую односторонность; сохранять объективность, подобающую профессиональному историку, – в надежде распутать тугие русско-украинские узлы. Чем была Украина до революции? Аграрным придатком России. А теперь? Десятки промышленных гигантов – в Киевской, в Херсонской, в Донецкой областях; «Азовсталь» в Мариуполе, Краматорский завод тяжелого машиностроения… Да и в плане подбора руководящих кадров: Никита Хрущев – из Киева, Брежнев – из Днепропетровска…

Словом, всех узлов не распутаешь, да и надо ли, когда украинцы их просто-напросто разрубили.

Возможно, он оставил бы свои штудии и раньше, не дожидаясь внезапного возвращения одногруппника Сергея в родные пенаты, – но все эти годы, пока искал ответы на жгучие вопросы, основной добытчицей, обеспечивающей семью, была жена. Еще в девяностых, имея диплом, а главное, навыки экономиста, она подалась в бизнес – но особого значения вопиющей разнице в их заработках не придавала, привычно отшучивалась: наш ответ Чемберлену, сиречь проклятому патриархальному прошлому. Она, но не ее новые приятели-бизнесмены. Эти смотрели сочувственно, как на «больного человека Европы» – он нашел подходящее историческое сравнение.

К середине двухтысячных взгляды, которые они на него бросали, стали нейтральными, потом все более уважительными. Словно он, перейдя на госслужбу, что-то предвидел. Раньше и яснее, чем все они.

Хорошая зарплата плюс регулярные премии обеспечивали безбедное существование. Даже с некоторыми излишествами – вроде новой, не подержанной, машины. Разумеется, в сравнении с ее приятелями-бизнесменами он зарабатывал существенно меньше (и существенно больше университетской ставки) – но зато и не качался на качелях то и дело меняющейся конъюнктуры, не зависел от постоянных проверок – от пожарников до налоговой службы. Вел спокойную, размеренную жизнь. Занимаясь логистикой, выполнял свою работу добросовестно. Однако без прежнего воодушевления, которое чувствовал, когда, выходя из Публичной библиотеки (главного здания на площади Островского или газетного зала на Фонтанке), сворачивал на Невский, шел – сначала скорыми шагами, чтобы сбросить напряжение, а потом не спеша, прогуливаясь: хотелось продышаться, освободить легкие от пыли. Едкой, как пыль веков.

Прямая, как стрела, перспектива, вычерченная твердой рукой по имперской линейке, беря свое начало в точке Адмиралтейства, двигалась в направлении Александро-Невской лавры – с заметным изгибом на площади Восстания, в самом ее центре, где (уже на его памяти) установили высоченную стелу – в память о погибших на той, он думал, последней великой, войне. С архитектурной точки зрения сомнительную; горожане прозвали ее «стамеской». Впервые услышав этот народный топоним, он вспомнил, для чего сей инструмент предназначен.

Стамеску используют слесари, когда вскрывают замки.

История, в которую он влип по собственной глупости, случилась полгода назад. Сама по себе она не стоила выеденного яйца: бомж, по дурацкому стечению обстоятельств умерший не где-нибудь, а на чердаке их многоквартирного дома, – соседка, приятная женщина с последнего этажа (в тот день они случайно встретились на лестнице: он поднимался, она спускалась; снова не работал лифт), посетовала на странный запах, третий день как тянет с чердака. Не то гнилой, не то сладковатый, а вы разве не чувствуете? Переложив пакет с продуктами в другую руку, он повел ноздрями, втягивая лестничный воздух, – и правда что-то постороннее, скорей всего, из шестнадцатой квартиры, которую сдали гастарбайтерам, те, что ни вечер, жарят что-то свое, экзотическое, со специями. Надо было ответить: подождите, может, к вечеру проветрится. А он, не иначе черт дернул за язык: давайте подождем – и забыл.

Тем же вечером она позвонила в дверь: Там, на чердаке, мужчина. Я его спрашиваю: Мужчина, вы что тут делаете? – А он? – Молчит. И запах такой, что… не войдешь. – В полицию звонили? – Я хотела…

Мнется, глаза растерянные. Не бросать же человека, тем более женщину: набрал 02, вкратце объяснил ситуацию. Дежурный, принявший вызов, обещал прислать наряд. Прежде чем отключиться, велел никуда не уходить. Он растерялся: откуда, с чердака? Но я, – перевел взгляд на женщину, она смотрела доверчиво. Поправил себя: вернее, мы…

Приехали минут через двадцать – он услышал громкие голоса, выглянул на лестницу: на площадке, прямо перед его дверью, стояли пятеро – двое в форме, трое в гражданском. Главный, мужик лет сорока, одетый в гражданское, обратился по имени-отчеству. В разговоре с дежурным он назвал адрес и фамилию, видимо, пробили по базе. Кто обнаружил труп? Он ответил, соседка. С шестого этажа. И почувствовал смутную неловкость, будто прячется за ее спину. Не по-мужски.

Пока поднимался на чердак – представитель народа в окружении представителей власти, – мысленно рисовал картину этой чужой бездомной смерти: сгущая и смешивая краски, множа подробности, которые отзывались в нем сочувствием и одновременно брезгливостью: с каждым лестничным пролетом сладковато-гнилостный запах крепчал. Маска, закрывавшая дыхательные пути, уже не спасала. Хотелось обмотаться чем-нибудь плотным, полотенцем, лучше кухонным. Полотенце придется выбросить, махровое жалко…

Тот, кого он принял за главного, вошел первым.

Его оставили снаружи, велели обождать. За эти несколько минут картина бездомной смерти более-менее устаканилась: некто (он представлял его в маске) лежит на полу, черном, присыпанном гаревой крошкой; глаза уставились в железную кровлю; лоб и щеки в разводах грязи; синтетическая куртка, усеянная прорехами, – зимняя, не по сезону: на чердаке осенними ночами холодно; рваные ботинки с помойки, без шнурков.

Поразительно, до какой степени эта мысленная картина противоречила действительности. Единственное, что совпало: мужчина. Замявшись на пороге, он обозревал следы недюжинных усилий, которые предпринял покойный, создавая иллюзию домашнего уюта.

Первое, что бросалось в глаза, – диван.

Он вспомнил. Прошлой осенью – управляющая компания затеяла ремонт кровли, гремело так, что однажды, не выдержав, он поднялся посмотреть, – тогда этот диван стоял в углу. Рядом, вплотную к продавленному дивану, – коробки с книгами. Полистав из любопытства (романы шестидесятых годов, старые вузовские учебники), он подумал: чье-то выморочное имущество; выбирая между чердаком и помойкой, наследники рассудили, что до чердака ближе.

Сейчас диван располагался по центру, под лампочкой, висящей на голом шнуре. Выходит, несчастный горемыка, прежде