Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

подфартило: наткнулись на античную гробницу, как оказалось, нетронутую, полную всякого погребального инвентаря. Между собой – для краткости – археологи именовали все найденное одним общим термином: «Обол Харона» – имея в виду обязательный набор предметов, необходимых всякому умершему для успешного перехода в загробную жизнь.

Кроме той памятной истории (про себя он называл ее «историей с Хароном»), ему запомнилась местная девица, с которой он пытался завести знакомство, а если повезет – и роман. В ответ на его настойчивые ухаживания та вдруг сказала: «Терпеть не могу этот ваш ленинградский акцент!» Он помнит, как едва сдержался, чтобы не ответить откровенной грубостью, за которой стояли материнские представления о жизни…

Украина – скверная копия России; ее культура вторична, назовите хотя бы одного писателя, кто сравнился бы с русскими титанами. Толстым или Достоевским. Булгаков стал Булгаковым, когда уехал с Украины. Гоголь? А что, у кого-то есть сомнения? «Мертвые души» – великий русский роман! Такие суждения казались маргинальными. И сама украинская тема была не в фокусе. После «крымских событий» как прорвало. Сторонники решительных мер не искали оправданий. Все и так очевидно: Крым – неотъемлемая часть российской культуры; при чем здесь вообще аннексия?

Он в споры не вступал – ни с кем, кроме матери. Та была невыносима: ходила именинницей, сияла как начищенный медный грош. Повторяла за телевизором: все сделали правильно, восстановили историческую справедливость, вернули свое.

– Ах, историческую! – он принял боевую стойку, как старый конь при звуках полковой трубы. – Так вот. Учти, в истории случаются совпадения. Первая мировая война началась именно в четырнадцатом.

Довод, мягко говоря, сомнительный; к тому же попахивал дешевой конспирологией – впрочем, не сильней, чем ее контрдоводы: о базах НАТО у самых наших границ, обещали не расширяться на восток, а сами расширились; о сапоге натовского солдата, который топчет брусчатку Красной площади.

– Да кто! – он возводил глаза к небу. – Кто, скажи на милость, ее топчет?!

– Потому и не топчет, что мы заранее приняли меры.

От ее гордого «мы» хотелось выть.

В сущности, он так и не понял, чего в этих перепалках было больше: политики или раздражения на докучливую мать, с которой он, взрослый сын, вынужден сосуществовать в едином пространстве двухкомнатной квартиры. Не сказать, чтобы просторной. (На родительскую жилплощадь он вернулся пять лет назад после вымотавшего душу развода, оставив совместно нажитые квадратные метры дочерям и бывшей жене.)

Резкое обострение на Донбассе пополнило материнский репертуар новыми безумными россказнями: про каких-то не то натовских, не то украинских молодчиков (он кривился: что, в телевизоре еще не решили?), которые заранее заложили в сбитый малазийский боинг свежезамороженные трупы (пытаясь вернуть ее в пространство разума, он переспрашивал с презрительной ехидцей: в том числе и трупы летчиков?). Мать на ехидные вопросы не реагировала; повторяла как сомнамбула, сияя глазами: заложили, заложили, лишь бы на нас свалить. Под этим словом имелись в виду не ленинградцы, а все сто сорок (или сколько там) миллионов, населяющих самую большую в мире страну.

Тогда, в четырнадцатом, ближе к осени он сдался, всерьез задумавшись о съемном жилье. Хочет безумствовать – пусть. Даже позвонил в пару риелторских контор, специализирующихся на аренде. Но мать не выдержала первой: заклеймила его укро-фашистом и пособником (не соизволив уточнить – чьим? Хорошо хоть не шпионом – он бы не удивился) и съехала к младшей дочери. Той плевать на политику, лишь бы муж, драгоценный Коленька, по бабам не шлялся и дети были здоровы. Раньше сестре приходилось нанимать няню – удовольствие, встававшее в копеечку. Теперь, заступив на круглосуточную бесплатную вахту, с близнецами сидела родная бабка.

С тех пор мать ему не звонила. Сестра позванивала. В коротких телефонных разговорах – мать успела-таки ее накрутить, нажаловаться – нарочито избегала политики: говорила о здоровье, о школьных успехах сыновей; делилась планами на отпуск. Однажды посетовала: хотели, как обычно, в Турцию, но, видно, не получится. Мать уперлась – желает в Крым. Ни разу не ездила, сидела на своих грядках. Нарушая негласный договор – меня не трогайте, и я вас не трону, – он поинтересовался: а раньше-то кто мешал? Думал, разозлится – сторонники матери, энтузиасты «русской весны», от таких вопросов заводятся с пол-оборота, – но сестра ответила жалобно: говорит, раньше было противно; теперь совсем другое дело: Крым – свое. Если бы не этот жалобный тон, он бы не сдержался: а Болград – не Украина? Ездила же – и ничего.

Первые годы он блаженствовал. Даже сделал крутой ремонт в ванной – выровнял кривые стены, от пола до полка покрыл дорогим испанским кафелем. Не поставив мать в известность, заменил кухонный гарнитур – советский, пластиковый – на цельнодеревянный, из массива ольхи, изготовленный по итальянской технологии; дубовый, на который заглядывался, не потянул – дороговато. Но и этот со всеми прибамбасами: каменная столешница, мощная вытяжка, доводчики, дорогая, не китайская, фурнитура; бутылочница, поворотный механизм для кастрюль. Потратил немерено, но дело не в деньгах.

Когда работяги, провозившись целую неделю, наконец-то закончили, он расплатился, вручив заранее обещанную премию; закрыл за ними дверь, вышел в кухню; осмотрелся – придирчиво, ни дать ни взять художник, оценивающий свое творение; пощелкал выключателями; осторожно, боясь сделать что-нибудь не так, заложил в посудомойку грязную посуду (две чашки, три тарелки – быстрее сполоснуть под раковиной, но очень уж хотелось проверить, убедиться, что новенькая техника работает), нажал на кнопку, запуская программу… Тут его и торкнуло, словно птичка – клювиком: зря я это затеял, будет жалко оставлять…

Он и сам не понял, откуда взялись такие мысли. Никогда не помышлял об эмиграции – ни в советское время, ни в девяностые, когда все кому ни лень устремились на Запад. В Америку, в Европу. Некоторые потом вернулись, в начале двухтысячных, нарастив огромный зуб на тамошних бюрократов: не люди, а машины; нашим, доморощенным, дадут сто очков вперед. Сергей, тот самый приятель, с которым ездили на раскопки в Старый Крым, не скрывал злого раздражения.

– Русский чиновник – скотина, но мы хотя бы привыкли. А европейский – манекен, бездушная кукла!

Он горячился: к чему это, интересно знать, мы привыкли – взятки, что ли, давать?

Сергей жаловался на дорогие медицинские страховки: а случись что, без страховки и вовсе разденут, обдерут как липку. Биологам, физикам и прочим технарям – зеленая улица. Гуманитариям зацепиться сложнее, на первых порах, как правило, с понижением социального уровня. Был историком – добро пожаловать в строительные рабочие, а то и в уборщики!

Но что особенно удручало – пренебрежение, с которым Сергей говорил о выходцах из бывшего соцлагеря, именуя их