Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

не осознавая своего счастья. С чемоданом или налегке – я уже иду, ноги сами несут меня к траволатору; со стен глядят открыточные виды Петербурга вперемежку с рекламой дорогих универмагов (я помню их молодыми и дешевыми – наша общая тайна, которую мы не откроем зарубежным гостям). Длинный коридор заканчивается железной лестницей. У ее подножья – зал, гудящий людскими голосами. Я останавливаюсь на верхней ступени. Это только кажется, будто все аэропорты на одно лицо. Здесь я у себя дома. Стоит позвонить, и на зов явится водитель – пусть это будет тот же самый лихач, который вез меня в аэропорт и кого я по недомыслию приняла за Харона, – то-то он удивится, спросит: уже вернулись? А где ваш чемодан? Когда речь о жизни и смерти, чемодан – смешная потеря. Ничтожная плата за то, что все осталось на своих местах: бензозаправка на первом повороте, две уродливых высотки при въезде на Московский, даже статуя Ленина, вождя мирового пролетариата, – все, что видят мои глаза, принадлежит мне. Что бы ни случилось, этого у меня не отнять…

– Мa'am, do you speak English? – Передо мной служащая, которая увела пожилую пару. По-английски говорит она. Я молчу. Она повторяет вопрос. По-французски, по-немецки. Языки, которыми она владеет, заканчиваются. Пора переходить на язык жестов…

Перещелкнув тумблер речи с русского на английский, я киваю:

– Yes, I do.

Вздохнув с явным облегчением, она пускается в пространные объяснения, время от времени прерывая себя вопросом: вы меня понимаете?

Я понимаю: им не удается подобрать для меня подходящий стыковочный рейс. От лица авиакомпании, скрытого под маской, она приносит извинения и предлагает задержаться до завтра – мне предоставят номер в четырехзвездочной гостинице; вдобавок, в качестве бонуса или компенсации за моральные издержки, переведут на банковскую карту 600 евро, вы меня понимаете? (Я понимаю: мы в еврозоне, в противном случае счет шел бы на доллары или юани.) Этой суммой вы вправе воспользоваться завтра перед отлетом в любом из здешних магазинов taх-free, сейчас как раз распродажи, вы меня понимаете?

Ее щедрое предложение более чем кстати: моя любимая Furla, купленная уж и не помню в каком аэропорту, потеряла товарный вид. Надо позвонить устроителям, пусть перенесут мое выступление на послезавтра; вечером погуляю по городу, по крайней мере, узнаю, где я оказалась…

– Какой веселый клоун!

Умиление – необходимая часть ее профессии; когда в отлаженной работе аэропорта случаются досадные сбои, маленьким детям особенно нелегко. Многие плачут, капризничают. Дети, в отличие от взрослых, еще не научились сдерживать себя, скрывать свои истинные чувства. И уж если на то пошло, дети ни в чем не виноваты. Вина лежит на взрослых. Она думает, на русских взрослых; но вовремя останавливается, прикусывает язык: так говорить нельзя. Не то что говорить, даже думать.

– Клоун твой добрый друг?

Вряд ли русский мальчик ее понимает. Но улыбка не нуждается в переводе; доброжелательная эмоция понятна на любом языке… Маленькое личико кривится. Малыш сейчас заплачет. Его родители, занятые друг другом, сидят в отдалении.

Служащая смотрит растерянно, словно хочет оправдаться. Что-нибудь исключительно приятное: у вас прелестный малыш; сколько ему лет? О, а выглядит старше. Хотя о возрасте, пожалуй, не стоит. На днях она читала статью в газете; автор, кажется, француз или англичанин, рассуждал о том, что русские – нация агрессивных подростков, не желающих взрослеть.

Рыжеволосый клоун широко улыбается, словно это не он в руках ребенка, а я – в его мягких, тряпочных ручках.

– Позвольте ваш посадочный талон и паспорт.

Я достаю из папки красную книжицу с золотым тиснением на обложке.

По лицу служащей пробегает быстрая тень.

– Простите, – она отводит глаза. – Боюсь, это невозможно.

Мне хочется спросить: почему? И что, черт возьми, означает ее «боюсь»? Деликатный оборот, фигуру речи?

Маленький рыжеволосый клоун кивает островерхой шапочкой – в такт моим английским словам, почерпнутым из дальних уголков памяти, где остались мои счастливые родители, которые прошли по жизни рука об руку, как попугайчики-неразлучники, – его красная шапочка сбилась набок; маленький клоун смеется над моими пустыми хлопотами: чем, скажи на милость, могут помочь твои родители, ни разу в жизни не пересекшие границы своей родины…

Момент упущен. Служащая обращается к другой пассажирке. Короткий разговор – и щедрое предложение принято: женщина моих лет протягивает синий паспорт; быть может, она уже предвкушает покупку новой кожаной сумки. Я чувствую укол раздражения: неужто все дело в цвете?

Бросив любимую мягкую игрушку, мальчик, сущее дитя, бежит за ними следом – утыкается носиком в прозрачную, призрачную преграду.

Рыжеволосый клоун лежит на мраморном полу. Круглое тряпочное личико кривится от незаслуженной обиды. Однажды, когда он вырастет и станет взрослым клоуном, его мальчик горько пожалеет об этом. Уж он найдет удобный повод, чтобы отомстить. А не найдет, так придумает. Глупая женщина назвала его добрым другом. Он думает: как бы не так. Добрым быть опасно: злые мальчишки будут топтать тебя ногами. Решено. С этой минуты он станет злым. Тем более что это не трудно.

Маленький клоун ухмыляется: злая шутка, которую он сыграл со мной, удалась. Дело не в том, что мне нет места в этом городе. С сегодняшнего дня мне нет его нигде.

Между тем снаружи происходит что-то странное. Мои попутчики повскакали с мест, смартфоны – на изготовку. По летному полю в нашу сторону ползет двухэтажный лайнер, мы видели его из автобуса, когда шли параллельным курсом. Самое удивительное, что самому ему не справиться. Со смешанным чувством восхищения и ужаса я смотрю, как маленький бесстрашный автомобильчик, поднырнув под кабину пилотов – словно прицепившись к его подбородку, – тащит беспомощное чудовище, волочет за собой.

Не сводя изумленных глаз с отчаянного храбреца: одно неверное движение – и все будет кончено, слепошарое чудовище сомнет, раздавит его всмятку, я наблюдала за процессом и не заметила, в какой момент внизу, под нами открылись двери, выпустив на летное поле большую группу пассажиров. На ходу растягиваясь в цепочку, они шли по направлению к двухэтажному чудовищу. Прикинувшись последним словом самолетостроения, оно стояло под парами, готовое их проглотить.

Вернее, их вели: во главе людской процессии шли мои давешние знакомцы: приземистый, помогая себе руками, что-то объяснял высокому, чья непропорционально вытянутая голова, мечта охотника за черепами, казалось, парила в воздухе. Я смотрела с замиранием сердца, как рыцарь и епископ первыми ступают на трап. За ними – в затылок друг другу – поднимались на борт остальные пассажиры. Время от времени движение останавливалось, когда кто-то, словно споткнувшись о невидимое препятствие,