Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

За ветровым стеклом мелькают вагоны проходящего товарняка – когда гулкая череда промчится мимо, шлагбаум откроют. Днем путь до города съедает часа полтора; сейчас дороги свободны; по пустой дороге он домчится куда быстрее; пожалуй что минут на пятнадцать. Еще один – дополнительный – кусочек времени, который он мог бы потратить на дочь; чтобы девочка не плакала…

Я вижу.

По дороге в сторону города мчится белый «опель». Кромешная тьма, прячась за деревьями, следит за маленьким человеком в маленькой белой машине. Человек, сидящий за рулем, выбрал бы что-нибудь немаркое, любой оттенок серого; на белом настояла жена.

Справа по курсу заправка «Nestle». Ее он предпочитает всем другим; эти, по крайней мере, не бодяжат. Слегка притормаживая, он переводит взгляд на индикатор горючего: половина бака; с таким запасом топлива сам черт ему не брат! Километров десять, и впереди покажется «ИКЕА»: плоская крыша, гигантские буквы – их можно прочесть даже с самолета. Всматриваясь вдаль, он видит край городской застройки. Эта линия обороны продержится недолго. Неуклонно разрастаясь, город подминает под себя и дикие пустыри, и бывшие совхозные угодья. Издалека высокие дома походят на свечи; он и сам удивлен таким сравнением, словно намекающим на то, что однажды эти дома сгорят.

Впереди какая-то суета, очевидно, дорожные работы. Тьма, окружающая трассу, сбивает с толку его колбочки: шесть миллионов – такие жалкие в сравнении со ста двадцатью миллионами крепких палочек; этим – всё нипочем.

Он думает: ишь, нагнали техники; хорошо, что выехал пораньше, – застрял бы в пробке.

В полумраке, окутавшем сознание, возникает силуэт. Издалека он кажется маленьким, похожим на игрушку. Получив нервный импульс, головной мозг формирует изображение: гусеницы, пушка, установленная на башне. Будь в его распоряжении колбочки – самая малость, каких-нибудь пара сотен, он, возможно, осознал бы опасность; по крайней мере, прижался бы к обочине.

Для сидящего в танке он не врач, не отец, не муж – а мишень, которую тот поражает, произведя прицельный выстрел (единственное, что он в состоянии произвести). О том, что выстрел произведен, можно судить по двойному сполоху: клуб огня, вылетевший из жерла, и – вспышка того, что еще мгновение назад было машиной. Какая разница, какого цвета, если сейчас она угольно черная. Ее обугленные останки догорают в рваном, рвущемся в небо костре…

Одним духом одолев Московское шоссе, мы сворачиваем в боковой карман. Слева россыпью огней сияет бензозаправка. Ночь, убегая за горизонт, стирает ее широким серым подолом. Блуждающие огни, рассыпаясь по окрестным полям, гаснут, как искры высокого костра.

Здание аэропорта стремительно приближается. Крыша увенчана пятью световыми фонарями, маскирующими пять железобетонных опор. В выпускном классе нас привозили сюда на экскурсию. Про фонари и опоры нам втирала завуч по внеклассному воспитанию, по совместительству историчка, – я стояла, задрав голову, смотрела на фонари, похожие на печные трубы…

Замешкавшись у шлагбаума, мы въезжаем на балюстраду: второй уровень – зал отлета. Выше только плоская крыша.

Водитель глушит мотор. Я прикладываю к считывающему устройству пластиковую карту. Он выходит из машины, распахивает багажник; извлекает мой старый, видавший виды чемодан.

– Ну вот. Напрасно беспокоились.

Вместо ответа я протягиваю сторублевую купюру, его заслуженные чаевые.

Он благодарит и желает счастливого пути.

Пока я, пытаясь раскурить сигарету, щелкаю красной, под цвет открытого огня, зажигалкой, мой перевозчик – замаскированный Харон, с которым я расплатилась бумажной драхмой, прошедшей через миллионы рук моих терпеливых соотечественников, – успевает встроиться в сплошной поток машин. Их сменяют новые и новые. Подкатывают к кромке, чтобы, наскоро опроставшись, ринуться назад – за теми, кто, побросав случайные вещи в чемоданы, уже вышел к воротам; кому невтерпеж. Не завтра, не послезавтра – сегодня. Добраться до аэропорта, улететь куда глаза глядят.

Глаза глядели, а руки делали: судорожно (пока не рухнули, не схлопнулись) листали билетные сайты; до дна, до самого донышка, выскребали финансовые сусеки: любые деньги, лишь бы вырваться.

Будто их внезапно, в одночасье обуяла страсть к путешествиям. Необоримая, как инстинкт перелетных птиц – в осуждение которых в прежние времена слагали песни, подозрительно напоминавшие марши. Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой, а я остаюся с тобою, родная моя сторона: не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…

Кто знает, дойдет ли дело до Африки… До турецкого берега (а также грузинского, армянского, казахского, хорватского, македонского, литовского, латвийского, в отдельных случаях американского) – уже дошло.

Песня, знакомая с детства: Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, но если ты скажешь мне слово, я снова все это пройду… Кажется, будто она льется из уличных динамиков, водосточных труб, водяных стоков. (Не помнишь, как эти стоки называются? Та, к кому обращен вопрос, ехидничает: прокачиваешь свой русский? Самое время…) Распечатав присланные на мейл билеты – электронная связь работает! – счастливчики подхватывают бравурную мелодию; выпевают – кто громко (плевать, нехай слышат!), кто вполголоса, на манер фиги в кармане.

Обозревая опустелые финансовые сусеки – словно подводя промежуточные итоги жизни, сломанной, как деревяшка о колено, – человек бормочет, подбадривает себя: ничего, как-нибудь пополним; будем живы – не помрем.

А вслух:

– Вот тебе и русская сказочка: колобок, колобок, я тебя съем… Хрен ты меня съешь!

В приступе воодушевления – подхватив за обе руки жену, он кружит ее по комнате, распевая во всю глотку: Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…

– Погоди радоваться. – Та отводит усталые, взрослые глаза. – Там их тоже до черта.

Ему хочется спросить: где это – там? Но она уже вышла из комнаты. Торопливо, как воспитательница, которую вызвала к себе заведующая.

В одиночестве он катится дальше – и видит лису: ярко рыжая шерсть, острая хитрющая морда. Плутовка облизывается, предвкушая кусочек свежего, отлично пропеченного теста – не зря над ним трудились дед и бабка, родители, школьные учителя, вузовские педагоги. Колобок растерянно озирается: неужто все их хлопоты – лисе под хвост!

Моя последняя сигарета не имеет ни запаха, ни вкуса. Сделав пару затяжек, я швыряю ее в урну. По привычке бросаю взгляд на часы. Секундная стрелка дрожит, словно танцует джигу. К тротуару подкатывает черный джип. Из него выходят двое. Кого они мне напоминают? Пытаясь вспомнить, я поднимаю глаза к небу. Автор средневековой пьесы выразился бы иначе: возвожу очи горé. По слухам, где-то там обитель всевидящего и всеблагого Бога.

Между Ним и мною плоская крыша аэропорта. Из печных труб, прикинувшихся световыми фонарями, струится, уходя в небо, густой черный дым…

Пройдя сквозь рамку первичного