Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

своих подзащитных, осознал, что дело тут не только и даже не столько в примитивной враждебной реакции хищников на весьма досадную помеху в осуществлении их планов. Будь это так, система вражды когда-нибудь, но давала бы сбои – хотя бы потому, что кто-то из врагов мог испугаться или отступить по каким-то разумным соображениям. Однако за всю обширную практику Михаила система людского возмездия не дала ни единого сбоя. И вот в этой-то абсолютной неукоснительности и повторяемости мщения он, наконец, заподозрил некую закономерность. После придирчивой мысленной проверки своей догадки, подсказанной, как он считал, Небесами, Михаил осознал, что неосознанно нарушал один из основных Законов Мироздания, который он сформулировал как Принцип обязательности участия угнетенных и закрепощенных в своем освобождении и раскрепощении и, следовательно, как Принцип Недопустимости стороннего вмешательства в пользу каких-либо угнетенных взамен их личного участия в этом деле. Все объяснялось до крайности просто. Невзгоды в судьбе каждого сущего – не только воспитующая Кара Господня, но и испытание, из которого каждый обязан стараться выйти достойно – как человек, которому Дана возможность в установленных Создателем пределах самостоятельно делать свою судьбу. Если же кому-то приходит в голову даже бескорыстно, из одних, так сказать, высоких моральных побуждений, которые, в частности, высказал любимый герой Фолкнера В. К. Ретлиф в романе «Деревушка» по поводу прекращенного им безобразия, – «я прекратил его, потому что мог, был в силах его прекратить», то тем самым «высокий моралист» вмешивался в Исключительные Прерогативы Всевышнего, пожелавшего испытать другого смертного, а такое вмешательство не оставляется без серьезного наказания Свыше никогда. Уж эти-то вещи Михаил к тому времени знал хорошо. Пресекать чью-то экспансию только потому, что она тебе не нравится (а не потому, что она определенно посягает на тебя) – притом когда тот, на кого посягают, и не думает активно помогать тебе в борьбе за его же благо – просто уступая тебе «фронт работ», хотя имеет и свои ресурсы для сопротивления – вот это оказалось совершенно неугодно Господу Богу и влекло за собой ухудшение Кармы чересчур инициативного защитника.

Да, нелегкой ценой досталось Михаилу знание свода самых общих Законов Мироздания, в который вошел и этот Закон. За осмысление каждого было заплачено не одними благими рассуждениями – больше какими-либо потерями, ущербом, упущенным временем и упущенными возможностями, ложными шагами, несбыточными иллюзиями. Не одни инструкции по полетам писались в основном кровью летчиков. Кровавые потери – слишком часто в буквальном смысле кровавые – постоянно сопровождали процесс познания Мира и самих себя. Хорошо еще, если кровавая плата взымалась с самого нарушителя Божественных Установленний, Свод которых Михаил назвал про себя Регламентом управления развитием и совершенствованием Мироздания, а не с дорогих и близких ему существ, что бывало намного горше, но винить в этом все равно следовало только себя. Представления о Карме, о воздаянии Небес еще на этой Земле за твои дела в общих чертах появились у Михаила задолго до того, как он вычитал об этом из книг, но строго формулировать Законы Кармы он никогда не брался, поскольку их действие выходило за пределы его земных знаний и опыта, а он всегда разделял установку адмирала Степана Осиповича Макарова на допустимые пределы публичного распространения собственных мыслей: «Что наблюдаем, о том пишем, чего не наблюдаем, о том не пишем». Это была честная позиция для любого, кто сознает принципиальную ограниченность любых своих знаний, как бы велики они ни были и, тем более, как бы велики они ни казались самому себе. В сравнении же с теми, кому были доступны сведения из других своих существований в нашем и других Мирах, проникновения в другие существования и другие Миры, Михаил чувствовал себя таким же учеником младших классов, как и те школьники, которые почти все свои знания почерпывают из учебников и от учителей. Эти особо одаренные Богом высокопосвященные люди, разумеется, имели несравненно больший кругозор, какого остальные смертные еще не заслужили, но об обретении которого все равно должны были мечтать, Единственное, что накрепко запрещалось Всевышним – это пытаться овладеть Высшими, еще закрытыми для непосвященных знаниями методом насилия, взлома, включая сюда и черную магию – эту крайнюю форму вызова Создателю со стороны чрезмерно амбициозных и нетерпеливых лиц, претендующих на всевластие в мире. Здесь самодисциплинировать себя могло только одно – смиренное признание действительного положения вещей – если еще чего-то не ведаешь, значит, не заслужил. В этом свете расценивая свои обретения, Михаил мог только благодарить Всевышнего за то, что Он Дал осознать это и радоваться тому, что в зрелом возрасте смог выстраивать свою жизнь куда более осмысленно и разумно, чем прежде. Конечно, знания, которыми его Одарили Свыше, могли очень даже пригодиться другим, но, поскольку несколько попыток широко опубликовать их закончились неудачей, он понял, что на Небесах полагают, что время для этого еще не наступило. Однако данное обстоятельство не мешало Михаилу считать себя вполне вознагражденным за труды.

Намеки многих лиц, причастных к эзотерике, насчет того, что наступление эры Водолея (а Михаил тоже как-никак сам был Водолей) приведет к возникновению цивилизации нового типа и нового человека, позволяли Михаилу надеяться, что на какой-то стадии этого великого процесса преобразования человечества могут быть востребованы и его труды. Однако далеко разбегаться в подобных мечтах он себе не позволял, твердо веря в одно: его работа должна продолжаться независимо ни от ее нынешнего успеха или неуспеха, от признания или непризнания в обществе, ни от гаданий насчет того, какая судьба ждет ее после его смерти. Его обязанностью было наблюдать, думать и писать, пока еще имелись силы.

Река быстро неслась у него под ногами, возбуждая слегка устрашающую склонность к потере равновесия, с котором надо было бороться, напрягая волю. Такое же чувство, правда, более обостренное, дважды возникало у него на Ципе. Один раз при взгляде с площадки поверх отвесной скалы на турбулентные возмущения в потоке реки Ципы, переполненной водами дождевого паводка – это было чуть выше ее левого притока с эвенкийским названием Жалю, смахивающим на французское. И второй раз – с острого гребня утеса, напоминающего хребет гигантского динозавра в месте, где Ципа на равных сливалась с Витимом. Рев реки переставал тогда восприниматься только шумом – он перенапрягал опасностью свалиться в бурный поток с высоты десятков метров, пробирая все существо до неведомых прежде глубин. После этого хотелось отдохнуть в тишине, – «Покой нам только снится», – напомнил себе по этому поводу Михаил наредкость простые слова Александра Блока и печально усмехнулся. С этим ощущением несбыточности покоя Михаил отправился в палатку, как будто сразу спать, но однако не очень надеясь уснуть.

В палатке было уже почти совсем темно – не то, что снаружи. Поэтому Михаил не стал писать дневник, отложив это занятие на завтра, и не стал читать при свете фонарика. Обычно перед сном в палатке читала Марина, сначала вслух, для них обоих, потом, когда Михаил засыпал, про себя. Но перед этим она неоднократно проверяла его: – «Ты спишь?» – И он отвечал: – «Нет, не сплю», – даже когда фактически спал, но при этом как-то ухитрялся назвать ей последнее предложение, которое она прочитала. Спустя какое-то время он переставал реагировать на вопрос, и тогда она смолкала, немного сердясь на него за то, что раньше не перестала тратить зря свои голосовые средства. Этот оборот речи вошел в обиход Михаила много-много лет тому назад, больше полувека. Однажды на уроке истории, который вел их удивительный преподаватель Олимпий Станиславович Шемиот-Полочанский, разговор Михаила с соседом по парте был прерван хлопком ладони о ладонь и возгласом: «Горский, черт возьми! Который раз я должен тратить на тебя свои голосовые средства?!» Олимпий Станиславович остался одним из немногих дорогих школьных воспоминаний. Он был настоящий польский пан, шляхтич. Однако внешностью гораздо больше смахивал на испанского идальго дона Кихота Ламанческого – высокого роста, с исхудалым лицом, без бороды и усов, но с тем же свойством некоей отрешенности от реальности, которая была присуща бессмертному герою Сервантеса. Была ли у Олимпия Станиславовича своя Дульсинея, никто из учеников не знал, но похоже было, что он живет один. Какая компания может быть у дона Кихота? Только Санчо Панса, ангел-хранитель, оруженосец. Но своего Санчо у дона Олимпио определенно не имелось. Его отличала негромкая, спокойная и невероятная в те дни культурная речь. Свой предмет, если речь шла о современной истории, он излагал как свидетель и участник всех революционных событий. Конечно, при всем своем несомненном мужестве Олимпий Станиславович знал, о чем ему не следует сообщать, но это он делал прежде всего ради целости