Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

и сохранности своих учеников, а не для своей, прекрасно зная, чем чревато проявление слишком хорошего знакомства с действительной историей для любого гражданина прекрасной советской страны. В полной мере они осознали это уже после окончания и школы, и института, но само его школьное прозвище «Папа Лима» выдавало нежные чувства, которые они испытывали к нему как к явному уникуму, хотя почти никому из учителей они нежностей не расточали – ни в прозвищах, ни вообще ни в чем. Как он уцелел, этот удивительный реликт из прошлого, одному Богу известно. Папу Лиму невозможно было представить себе молодым. Ведь он еще в царское время преподавал в гимназии латынь и однажды, обиженный шумом в классе, он им высказался о тех временах: «Мы не говорим, что в царской гимназии все было хорошо, но дисциплины среди учащихся она добивалась!» Да, в то гнусное и все-таки дорогое время их детства и отрочества в школе порядка не было. Страной правил кровавый террор, и если он где-то не проявлял себя в полную силу, на людей уже не действовало что-то внутреннее, самостопорящее, и дети чувствовали это кожей. Давно это было – так давно, что Олимпий Станиславович уже наверняка оказался теперь по другую сторону бытия. Вечный старик и вечный пример, как и Николай Константинович Рерих, которого Михаил тоже не мог представить себе молодым вроде своего любимого деда, на которого в пожилых годах очень походил младший из клана Рерихов – художник Святослав Николаевич. Дед же Михаила был выдающимся каллиграфом, владетелем древнего искусства, в котором все менее и менее нуждалось современное общество и о котором вспоминали разве только в случаях, когда требовалось оформить какую-либо из торжественных поздравительных бумаг в нарочито архаическом стиле. Приобретения цивилизации всегда сопровождались безвозвратными потерями. Каллиграфия, по-видимому, не являлась самой значительной из них, но и ее утрата из общественного обихода заставляла задуматься о цене развития в более общем плане – перекрывают ли новые ценности те, которые были оставлены и забыты? Если судить по итогам развития – вряд ли. Люди век от века не делались счастливей и здоровей. Жизнь, правда, становилась удобней и легче для малой части населения Земли – это да. Для большей же части она усложнялась и не делалась ни спокойней, ни безопасней, ни осмысленней, чем в прежние времена, и дикость из нее никак не уходила. Позорный голод из-за бездумной перенаселенности – равно как и из-за гнусности и эгоизма правителей-тиранов; новые религиозные войны между адептами не только резко отличающихся, но и близкородственных конфессий, повсеместный упадок морали и искусств; гражданская апатия жителей благополучных стран по отношению ко всему, что не связано прямо с их благосостоянием, и фанатично-изуверская активность завистливых и корыстно устремленных сторонников убогих и лживых идеологий, с помощью которых направлялась к грабежу и разбоям основная масса обывателей бедных стран, в которых все от мала до велика ненавидят процветающих «богачей» – вот каковы были общие итоги развития человечества. И это – не говоря о том, что во всех государствах люди всегда дружно портили земли, воду и воздух, а если где-то уже и не портили, то настолько немного, что в глобальном масштабе это пока ничего в лучшую сторону не изменило. Хотя говорить о подобных случаях все-таки стоило, даже надо было звонить во все колокола, чтобы хоть что-то пробуждало общественное и индивидуальное беспокойство – «не спрашивай, по ком звонит колокол – он звонит по тебе!» Но нет – и колокола не дозваниваются. Куда там! Не слушают даже Махатм и Махариши из Шамбалы. Рерихи, посланные ими, так и не достучались ни до кого из правителей. На что тогда может рассчитывать человечество? На свой так называемый коллективный разум? Или на авось? Или на Милость Господнюю? Но разве оно заслужило право рассчитывать на Милость своего Творца, лишь в ничтожно малой степени выполняя свой долг быть с Ним, служить Ему не только в качестве рабов, но и сотворцов? Или согласно Промыслу Божьему так и должно быть, чтобы из миллиардов особей продолжили существование только единицы или сотни, или максимум тысячи высокоразвитых душ – и тем бы ограничился «выход годного» из людского сырья?

Определенных ответов на эти вопросы, естественно, не имелось. Михаил знал только, что за будущность детей и внуков нельзя быть спокойным. Незначительное влияние на их жизнь и воспитание он еще мог оказать, но не больше. Вечные проблемы неизбежно должны были перекочевать из прошлого к ним, и чего они будут заслуживать сами при их разрешении в глазах Всевышнего, как можно было заранее узнать? Другое дело, насколько некомфортно уходить в Мир Иной с мыслью, что за твоими потомками новых потомков больше никто не появится, что беспрерывности для воспроизводства породы и вхождения в вечность не получиться. Что тогда? Значит ли, что тогда вся история была напрасна? С точки зрения человека – да. Но у Всевышнего могли быть на этот счет совсем другие планы и возможности. Он был в состоянии уничтожить и возродить, так же, как уничтожить и не возродить, а возвести на своей Вечной Мыслеоснове что-то в другом роде, возможно, с прежними целями, а, возможно, и с совсем другими. Его, Предвечного, была воля, больше ничья. Что прикажешь в таких условиях делать со своей любознательностью и любопытством? Умерять или напротив – пытаться развить и сделать более продуктивными? В отличие от детского стремления узнать максимум неизвестного об окружающем мире, которое, безусловно, осталось у Михаила в полном объеме – это и тянуло его в походы как прежде – его новая любознательность устремляла ум к постижению невидимого, лишь интуитивно и логически угадываемого и в повседневности и – особенно – в экстремальных условиях. Знания такого рода давались с особенным трудом. Вразумить себя зачастую удавалось только после получения встрясок и ударов. Ученические способы приобщения к тайнам невидимого, как правило, не годились. Негде было найти Учителя с большой буквы, которому захотелось бы полностью вверить себя. Здесь была Россия, а не Тибет и не Гималаи. Да и Михаил был не буддист и не индуист, просто верующий сам по себе, и не был готов, подобно Елене Петровне Блаватской или парижской оперной примадонне Александре Давид-Неэль (совершенно уникальная женщина!) в зрелом возрасте начать обучаться у Посвященных тому, что тибетские и монгольские мальчики изучают при Наставниках – монахах и отшельниках – с раннего детства. К тому же из-за лавинообразного размножения житейских проблем и благодаря развитию и дифференциации конкретных наук, нужных любому воспитаннику Западной цивилизации, представить себе единственного Учителя по всему Универсуму знаний было просто немыслимо. Знание Истин, покрытых тайной, конечно же, могло сделать жизнь и праведней, и интересней, и достойней – в это Михаил верил свято. Однако на деле ему, как и всем непосвященным (а их-то как раз и тьма!) приходилось решать задачи и делать выбор при недостатке знаний, зато при избытке срочно требующей ответов суеты, в условиях переизбытка не вразумляющей или вредной, глупой и фальшивой шумовой информации, испытывая дефицит в досуге. И все это на фоне угрожающего роста народонаселения планеты, вынуждающего людей все больше подчиняться противоестественным стандартам и в образе жизни и в образе мыслей, главным объектом которых в подавляющей массе случаев становилась не Идея, а Вещь, равно как и способ овладения ею. Поэтому и культура делалась по преимуществу вещной даже у многих творчески одаренных людей. Когда перед ними вставала дилемма – следовать ли только зову призвания, тем самым обрекая себя на бедность и неизвестность, или пойти по пути карьерного успеха, отступаясь, где НАДО, от призвания и морали – они выбирали карьеру, полагая, что ПОТОМ займутся настоящим делом, когда станут независимы, обеспечены и известны. Детская наивность взрослых умников! Им недоставало бессчетных примеров и из истории, и из воочию наблюдаемых явлений, явно говорящих, что служение Сначала вещному миру, а Потом призванию, то есть Богу, напрочь отрезает творчески способного человека от того, что он лелеет где-то в непроявившейся глубине самого себя! Нет, примеров хватало. Не хватало желания и воли жить без удобств и удовольствий, без известности и славы. К тому же только сугубые теоретики (прибегая к сравнению с миром искусств, только абстракционисты науки) могли эффективно трудиться в одиночку как писатели, композиторы, живописцы, отчасти скульпторы. Все остальные научные работники зависели в своих делах от посторонних лиц и организаций. Это тоже отчасти оправдывало отступничество от прямого исполнения призвания. Зачастую достаточно было сделать всего один, зато решающий шаг – и недостижимые блага становились доступны, а высокие критерии и вкусы совершившего этот шаг человека оставались прежними и еще не страдали ущербностью, но только на первый взгляд. Как справедливо утверждалось в романе Стругацких «живописец Квадрига становился халтурщиком Квадригой» – и это было необратимо. Это равно касалось и биологов, и физиков и кого угодно еще. Всевышний не прощал измены и отступничества от Назначенного Им Пути (а именно это Предназначение мы ощущаем как свое призвание) никому. И этим людям уже никогда не удавалось придти в ту точку, в которой они раньше мечтали оказаться. Значимость этой утраты