Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

История проскрипций, особенно в передаче Аппиана, поучительна для понимания чувств рабов к их господам. Сенека, Марциал, Ювенал ужасающими и резкими мазками всячески показывают, что и при Империи дела обстояли не лучше. Без сомнения, Сенека, который к тому же был испанцем, представляется справедливым и великодушным по отношению к своим рабам78, но из того, как он говорит об этом, видно, что у него находилось мало подражателей или даже не было совсем. Плиний Младший также говорит о своей гуманности по этой части как о чем-то исключительном79. Часто говорят о том, каких императорских милостей и могущества удавалось достичь некоторым рабам; но эта награда за первенство в самых низких из придворных искусств только подтверждает, что практика рабства, как осуществляли ее римляне, приводила к общему оподлению душ. Презрение, проявляемое в их среде к рабскому состоянию, особенно удивительно с учетом того, что это состояние постигало, помимо рожденных в нем, столь огромное количество свободных мужчин и женщин, которые обращались в него силой победоносного оружия, алчностью или вероломством римлян. Мы, конечно, не можем знать точно, как другие народы древности относились к своим рабам, что затрудняет сравнение; по крайней мере, известно, что несчастья рабства занимают некоторое место в греческой трагедии и что греческие мыслители пятого века рассматривали рабство как дело, абсолютно и во всех случаях противоречащее природе, что означало для них противоречие справедливости и разуму.

Поскольку римляне из знатных семей воспитывались для управления народами, наслаждаясь зрелищем гладиаторских боев и повелевая тысячами или десятками тысяч рабов, потребовалось бы чудо, чтобы обеспечить провинциям сколько-нибудь гуманное отношение с их стороны. Ничто, абсолютно ничто не дает оснований полагать, что такое чудо происходило. Разумеется, у нас нет на этот счет никаких документальных свидетельств, кроме оставленных самими римлянами; нужно быть достаточно легковерным, чтобы верить на слово расплывчатым похвалам, которыми они могли при случае себя награждать. Напротив, рассказы о жестокостях, которые они нам передали, весьма точны. Правда, эти рассказы имеют целью наказание за подобные жестокости; но само собой разумеется, что сведения о тех жестокостях, за которые, по причине их размаха и многочисленности, никто не стремился наказывать, не могли, за немногими исключениями, дойти до нас. Цицероновы «Речи против Верреса» показывают, до какой степени беспримерного ужаса могли дойти эти жестокости по отношению к рабски покорному населению, как долго они творились безнаказанно, насколько трудно было добиться наказания и каким оно было легким. Если бы они были исключительными, разве сказал бы Цицерон в одном из своих редких приступов подлинного негодования: «Все провинции плачут, все свободные народы оплакивают себя… Римский народ более не может уже терпеть, видя, что против него во всех народах уже не насилие, не оружие, не война, но скорбь, слезы и стенания»80. Похоже, что римский народ действительно терпел все это совершенно спокойно; остальное, безусловно, верно. Письма Цицерона свидетельствуют тому, кто умеет читать, о несчастьях провинций даже там, где он сам был проконсулом; в них видна неумолимая алчность даже такого известного добродетелью человека, как Брут. Огромные налоги, помноженные на ростовщические ссуды, доходившие до того, что заставляли родителей продавать своих детей в рабство, были постоянной чертой провинциального режима; точно так же солдатские наборы, которые силой отрывали молодых мужчин от их очагов и отправляли на службу до старости в отдаленные земли; равно как и власть начальников, навязанных Римом, абсолютная для зла, ограниченная для добра, едва ли исправляемая страхом перед далеким и маловероятным наказанием; равно как и унижение провинциалов, которые едва осмеливались протестовать с самыми смиренными мольбами и воздвигали статуи своим злейшим угнетателям.

Говорили, что ужас участи провинций смягчился при Империи. В определенные периоды финансовые расходы, несомненно, бывали менее обременительными; класс сенаторов стало легко обуздывать. Тем не менее мы видим у Ювенала, что даже при Траяне находились подражатели Верреса. Солдатские наборы, понятное дело, продолжались. У Тацита подчас говорится о непокорных народах, которых переселяли в полном составе с одной территории на другую. Один из рассказов Тацита о том, чему он был современником, слишком хорошо показывает, до какого унижения низводил сердца «римский мир»; армию Галлии, которой командовал Вителлий, убившую тысячи людей в одном городе без всякой причины, в приступе своего рода безумия, во время ее перемещений городá принимали, всем населением выходя из-за стен ей навстречу с ветвями мольбы; впереди населения шли магистраты, женщины и дети распростирались на земле вдоль дороги81. Это происходило в мирное время; всего одно столетие колониального режима довело до такого унижения некогда гордый народ. Наконец, учитывая само восхищение Тацита римским величием, можно думать, что не являются лишь риторическими прикрасами слова, вложенные им в уста одного вождя бриттов, сражавшегося против его тестя Агриколы: «От их наглости не избавят ни покорность, ни уступчивость. Расхитители всего мира… только они имеют одинаковую страсть к захвату хоть богатого, хоть самого бедного достояния всех людей… Тех из наших супруг и сестер, которые избегли их насилия во время войны, они оскверняют теперь под именем наших „гостей“ и „друзей“… Водворив пустыню, они называют это миром».82

Весьма необычно нести цивилизацию из одной страны в другую подобными методами. Но какую страну, спросим по справедливости, Рим цивилизовал? Конечно, не страны Восточного Средиземноморья, давно уже бывшие цивилизованными. Карфаген в момент своего уничтожения обладал более блестящей цивилизацией, чем Рим в ту эпоху, ибо это был финикийский город, который торговля и мореплавание связывали с Грецией и всей восточной частью Средиземноморья. Рим, стало быть, не принес цивилизацию в Африку; не принес он ее и в Испанию, которую Карфаген уже колонизовал – несомненно, средствами довольно суровыми, но бесконечно менее суровыми, чем это позднее делал Рим. За многие века римского господства Африка не произвела ни одного великого человека, кроме святого Августина, Испания – кроме Сенеки, Лукана и, в другой области, Траяна. Что из достойного упоминания произвела Галлия за те столетия, пока была римской? Вряд ли можно утверждать, что прежде них она не была способной к творчеству в духовной области, – ведь друиды обучались в течение двадцати лет, заучивая наизусть целые поэмы о душе, божестве, Вселенной; более того, те из греков, которые считали, что философия была принесена в Грецию извне, говорили, по словам Диогена Лаэртского, что она заимствована из Персии, Вавилона, Египта, Индии и от друидов Галлии83. Все это исчезло бесследно, и страны вновь обрели своеобразие и творческую жизнь лишь тогда, когда перестали быть римскими. Кроме Сирии, Палестины, Персии84, где в