Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

в своей мысли, лишаю себя добродетели человечности. Человек состоит не из закрытых друг от друга отделений, и невозможно восхищаться некоторыми методами, которые использовались в прошлом, не вырабатывая в себе склонности подражать им, когда случай сделает такое подражание легким.

Рим силой уничтожил разнообразные культуры Средиземноморского бассейна, за исключением греческой, которую отодвинул на второй план, и вместо этого ввел культуру, почти целиком подчиненную потребностям пропаганды и воле к господству. Тем самым чувство истины и справедливости было и остается почти непоправимо искаженным; ибо на протяжении всего Средневековья римская культура была почти единственной культурой, известной образованным людям на всем Западе.

Достаточным противовесом этому влиянию могло бы быть влияние христианства, если бы второе можно было отделить от первого. К несчастью, Рим, приняв христианство через несколько столетий после его основания и официально утвердив его среди подвластных народов, тем самым заключил с ним союз, его запятнавший. Другим несчастьем стало то, что место происхождения христианства навязало ему наследие текстов, в которых зачастую выражаются жестокость, стремление к господству, бесчеловечное презрение к побежденным врагам или к тем, кто предназначался на роль таковых, и почитание силы, – что чрезвычайно хорошо согласуется с духом Рима. Таким образом, вследствие двойного исторического несчастного случая, еврейская и римская традиции совместно в течение двух тысяч лет удушают в значительной мере божественное вдохновение христианства. И Запад так и не обрел заново того звучания несравненной человечности, который делает «Илиаду» и греческие трагедии непревзойденными произведениями.

Франция имела много первоклассных умов, которые не были ни прислужниками, ни поклонниками силы. С пятнадцатого по семнадцатый век Вийон, Рабле, Ла Боэси, Монтень, Морис Сэв99, Агриппа д’Обинье100, Теофиль101, Рец102, Декарт, Паскаль, столь разные между собой и неравные по славе, имели это общей чертой, помимо общей для них всех гениальности. Однако в воспитание каждого из последующих поколений внесли вклад те, кто были ей и прислужниками, и поклонниками. Единственная «песнь о подвигах», изучаемая в лицеях, прославляет Карла Великого, то есть попытку установления имперского господства. Герои светских трагедий Корнеля ставят превыше всего свою славу, которая заключается в том, чтобы побеждать, завоевывать, господствовать, и, кажется, никогда не задумываются о том, чтобы подчинить эту славу справедливости или общественному благу; в качестве предмета восхищения в них предлагается нарушение меры. Многие герои Расина, когда они заняты чем-либо, кроме любви, одержимы все той же навязчивой идеей; поэтому только в любовной теме (в «Федре») у Расина единственный раз возникает некий отзвук греческой трагедии103. Беседы о смерти и Боге не мешают Боссюэ прославлять земных монархов в их царственном блеске104. В восемнадцатом веке деспоты не переставали находить во Франции прославленных льстецов; тогда лишь нужно было, чтобы то были иностранные деспоты! А позже – как только не славили Наполеона! Представление о герое презираемом и униженном, столь распространенное у греков и составляющее центральную тему Евангелий, почти чуждо нашей традиции; культ величия, представляемого по римскому образцу, был передан нам почти непрерывной цепью знаменитых писателей.105

Этот культ всегда вдохновлял наши поступки, равно как и наши слова. Даже теперь, несомненно, было бы трудно отрицать, что мы использовали и продолжаем использовать методы, аналогичные римским, в целях расширения нашей колониальной империи и сохранения господства над ней; многие французы скорее склонны хвастаться этим, чем это отрицать.

Деятели революции не поддались бы столь легкому искушению завоевательной войны, не будь они воспитаны на латинских писателях и на Плутархе, этом угодливом вассале римлян, и не вспоминай они о Риме каждый раз, заводя речь о Республике. Наполеон и Людовик XIV были очевидным образом одержимы воспоминаниями об Августе106, и им казалось, что все римские приемы вполне могут быть предметом имитации. Если их усилия не увенчались устойчивым успехом, причиной тому был некоторый недостаток сноровки, но, уж конечно, не чрезмерная щепетильность. Неспровоцированная агрессия против Голландии, аннексия целого ряда городов в мирное время, предпринятая против воли их жителей, вскоре после заключения договора, которым была торжественно провозглашена нерушимость границ, наконец, опустошение Пфальца, также абсолютно неоправдываемое нуждами войны, – все это были инциденты, удивительно схожие с самыми характерными фактами римской истории. То же самое можно сказать, например, о ловушке, подстроенной Наполеоном королевской семье Испании, о маневрах, которыми ее готовили, и о судьбе, которая впоследствии постигла эту несчастную страну. Наконец, и при Наполеоне и особенно при Людовике XIV раболепие подданных, слепое подчинение, крайняя лесть, отсутствие всякой духовной свободы на некоторое время возвели Францию на уровень имперского Рима и его провинций.

К чему устремлен сейчас Гитлер вкупе со своими подручными, если не к величию, представляемому на римский манер? Разве они добиваются его не теми методами, которые уже более или менее удачно имитировали все подражатели римлян? Возможно ли что-то еще, столь же хорошо известное, столь же узнаваемое? Куда годится, что хорошо знакомое нам явление возникает где-то в другой стране, не у нас, угрожает нам – и вдруг начинает казаться нам непонятным? Бесконечно прискорбно, что наш крупнейший поэт принял участие в этом отказе от понимания, заявив, будто мы ничего не можем понять в Германии107. Сегодня Германия является страной, которая непрерывно ставит под угрозу мир и свободы Европы; то же самое можно было сказать о Франции в 1815 году108. Она представляла для Европы главную угрозу со времен Ришелье, то есть в течение почти двух столетий, с недолгим периодом ослабления при Людовике XV и Людовике XVI. В 1814 и 1815 годах Наполеона разбили; побежденной Франции не причинили никакого вреда; после этого Европа была в мире в течение полувека. Если кому угодно отсчитывать период германской угрозы от Фридриха II Прусского (а найти ее раньше никоим образом невозможно), получатся те же два столетия. На каком основании можно утверждать, что в случае нашей победы подчинить Германию будет нужнее, чем было необходимым подчинить Францию в 1815 году?

Скажут: Германия стала агрессивной и опасной с тех пор, как сделалась объединенной и централизованной нацией. Это неоспоримо. Но то же самое было и с Францией; объединенная Франция всего на два столетия старше объединенной Германии. Всякий народ, который становится нацией, подчиняясь централизованному, бюрократическому и военному государству, сразу же становится и на долгое время остается бедствием для своих соседей и для всего мира. Этот феномен присущ не германской крови, а государственной структуре Нового времени, во многих отношениях сходной с политической структурой, выработанной Римом. Почему это так, быть может, трудно представить с полной ясностью; но что это так, ясно вполне. Одновременно