Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

течение долгого времени римская сила оставалась довольно мало ощутимой, провинции и страны, подвластные Риму, рабски подражали Риму, который сам подражал. Несомненно, искусство, наука, литература, мысль – еще не всё; но какими благами располагали провинции помимо них? Конечно, не свободой и не благородством характеров; но несомненно, что, за некоторыми исключениями, также и не справедливостью или человечностью. Дороги, мосты и даже материальное благополучие, если допустить, что оно могло иметь место в определенные периоды, еще не являются цивилизацией. Так и о Германии, если она благодаря Гитлеру и его преемникам поработит европейские страны и уничтожит там бóльшую часть сокровищ прошлого, история наверняка скажет, что Германия цивилизовала Европу.

Рабство, которому подпали подданные римлян, быстро распространилось и на самих римлян. Это произошло очень легко. После смерти Гракхов мы, кроме, может быть, Катона, больше не видим в Риме ни сильных характеров, ни достоинства. Римское достоинство сохранялось только по отношению к чужеземцам, потому что в них можно было видеть побежденных – во всяком случае, потенциально; при этом даже консулы и преторы, внесенные в проскрипционные списки Октавианом и Антонием, как передает Аппиан, без стеснения обнимали колени собственных рабов, называя их своими спасителями и господами85. Спустя шестьдесят лет после разрушения Карфагена Рим был подвергнут со стороны Мария и Суллы, их солдат и рабов, всем бесчинствам, которые творят в завоеванном городе, и при этом молчал и не сопротивлялся. Отныне Цицерон мог в свое удовольствие изображать из себя гражданина, а Брут – считать себя освободителем земного шара за то, что путем преступления освободил несколько сотен тысяч таких же алчных и жестоких людей, каков был сам. Отныне уже не было спасения от рабства, и называвшиеся гражданами были готовы встать на колени еще прежде того, как у них появился хозяин. Навязчивая идея господства, жестокость, низость душ в конечном итоге породили то, что мы сегодня называем тоталитарным государством.

Мы почти не задумываемся о том, что в каких-то явлениях нашего времени узнаются картины уже происходившего в Римской империи. Массовые депортации крестьян в Южном Тироле и в Восточной Европе справедливо ужасают нас86; но они не напоминают нам о первой эклоге Вергилия, над которой мы дремали в школе, и о тех, которые говорят: «Мы же родные края покидаем и милые пашни, // Мы из отчизны бежим… уходим – одни к истомленным жаждою афрам, // К скифам другие…»87 Тем не менее это была совершенно аналогичная мера: человеческие массы были столь же грубо перемешаны, нити, связывающие человека с его собственным существованием, так же безжалостно разорваны. Но поскольку сам Вергилий был по особой милости избавлен от этой меры, она издалека не вызывает у нас ужаса. Сходство между титулом «императора» и титулом «вождя» в современных тоталитарных государствах не открывает нам глаза на идентичность функций. Мы прежде всего не верим, что одинакова степень тирании. Однако никогда прежде души не сгибались так всецело перед могуществом одного человека и не чувствовали более сильно холодного гнета силы. Несчастье Овидия – несчастье, причина которого не была раскрыта ни в его время, ни позже, – дает ощутить состояние человека той эпохи; стоит только за один раз перечесть, в ее ужасном однообразии, долгую вереницу слов униженной мольбы и раболепного преклонения, которые он не уставал твердить год за годом, вплоть до смерти. Так, он умолял не о помиловании, а о хоть немного менее суровом месте высылки, но не получил ничего. Столько произвола и жестокости, с одной стороны, и столько униженности, с другой, было бы невозможно без общего расположения умов, которое делает их такими. И после этого будут еще говорить, будто Август обращал свою суровость на людей, слишком уверенных в своем богатстве, но защищал слабых? На старости лет он запятнал себя законом, согласно которому все рабы, жившие в доме господина, убитого кем-то неизвестным, подвергались пыткам и смерти88. В самом деле, по судьбе человека, защищенного блестящей репутацией и влиятельными друзьями, каким был Овидий, можно заключить о несчастьях, грозивших тем, кто не обладал ни одним из этих преимуществ. Нас ошеломляет единодушный концерт восхвалений в прозе и стихах, гремящий вокруг Августа, – как будто абсолютный и безжалостный владыка не способен добиться единодушия когда только захочет! Если среди подданных такого правителя имеются одаренные люди, то, чтобы они приняли участие в таком концерте, чаще всего бывает достаточно их на него пригласить. Государю, чтобы вечно казаться достойным восхищения в глазах потомков, нужно только уметь выбирать достаточно одаренных писателей и ставить их себе на службу; однако разборчивость в оценке талантов не имеет никакого отношения к способностям и добродетелям, украшающим правителя.

С другой стороны, в наше время стало общим местом обвинять Тацита в систематической враждебности к преемникам Августа. Надо признать вполне вероятным, что он сознательно рисует их в мрачных красках и значительно преувеличивает их личную ответственность за несчастья того времени; его собственных сочинений достаточно, чтобы убедиться в этом. Не можем мы ни сочувствовать его республиканской ностальгии, зная, какова была эта республика, ни сострадать этому Сенату, бывшему столь высокомерным и жестоким господином для стран и народов, который впал в беспредельную низость, как только у него самого появились господа. Но если можно оспорить свидетельства Тацита о личности императоров, то нет веских оснований делать то же самое в отношении состояния империи. Ибо эти сенаторы, которым их господа могли наносить любые бесчестия без исключения, и они всегда восхваляли и благодарили их, все еще сохраняли в немалой степени привилегию почестей и высоких должностей; можно ли на этом основании предполагать, что на более низких уровнях было больше справедливости и достоинства? Не следует ли думать, что произвол, наглость и жестокость, раболепие и пассивное повиновение были распространены по всей империи сверху донизу? Это правда, что императоры немало заботились о римских низах; но забота состояла в том, чтобы кормить их подачками и непрерывно поить кровью гладиаторов. Они очень заботились и об армии, которая в определенной степени играла ту же роль, что государственная партия в современных тоталитарных государствах; у Ювенала можно видеть, как далеко заходила прямо на городских улицах всегдашняя безнаказанная разнузданность солдат. Хотя провинции, возможно, боялись магистратов меньше, чем прежде, зато больше боялись армии. Когда требовалось поощрить солдат, «римский мир» не препятствовал тому, чтобы внезапно, без какого-либо предварительного инцидента, пересечь границу и истребить все население какой-нибудь местности, не щадя ни пола, ни возраста, ни священных мест; Германик однажды поступил таким образом в Германии при Тиберии89.

Но разорение покоренных