Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ничто не является более важным для политики престижа, чем пропаганда; и ничто другое не было предметом большей заботы со стороны римлян. Каждый римлянин в первую очередь был естественным пропагандистом на службе у Рима; потому что, за немногими исключениями (среди которых – Лукреций68, этот единственный истинный ученик греков), каждый римлянин в душе ставил Рим превыше всего. Духовная жизнь в Риме была почти чистым выражением воли к власти. Греческая мифология была игрой ума, оставлявшей мышлению полную свободу; но тот же Цицерон требовал уважения к римской религии не по какой другой причине, как потому, что с ней было связано величие Рима. Масса памятников, дорог, акведуков делала это величие зримым. Римская литература в значительной степени загрязнена стремлением навязать это величие разуму; в отличие от греков, у которых, кроме чисто политических речей, ни одно творение из дошедших до нас не запятнано пропагандой греческого или афинского величия, Энний,69 Вергилий, Гораций, Цицерон, Цезарь, Тит Ливий, даже Тацит, всегда писали со скрытым политическим мотивом, и их политика, в чем бы она ни выражалась, всегда была имперской.
Они были и наказаны за это, как всегда бывает в подобных случаях; ведь, за исключением, возможно, Тацита, их уровень по сравнению с греками удручающе низок. Что же до форм духовного творчества, которые нельзя было поставить на службу национальному величию, то они в Риме, можно сказать, почти не существовали.
Разумеется, наибольшее место принадлежало устной пропаганде; Рим умел привлекать к ней даже тех, у кого были самые веские причины его ненавидеть. Эту роль играл, например, Полибий, которого насильно удерживали в Риме в течение пятнадцати лет и вновь вызвали туда после нескольких месяцев свободы70. Везде, где было две партии, одна из них была проримской; в царских семьях зачастую один из детей был агентом влияния и протеже Рима, в некоторых случаях он с детства воспитывался в Риме в качестве заложника. Быть врагом Рима было преступлением, наказуемым самыми безжалостными карами; но преступлением было даже просто не быть его приверженцем. Те, кто подпали под власть Рима в результате военного поражения, были принуждены восхвалять Рим изо всех сил. Никому не дозволялось протестовать против злоупотребления властью римлянами иначе, как только в форме мольбы, никому не дозволялось умолять иначе, как восхваляя добродетели Рима, и прежде всего те, которыми он не обладал: великодушие, справедливость, умеренность, милосердие. Тит Ливий приводит тому множество примеров, некоторые из которых, возможно, преувеличены; но тогда характерно само преувеличение. Все, что могли измыслить трусость, предусмотрительность, надежда на получение милостей, желание быть причастными, пусть даже на втором плане, к блеску могущества, все, что могло произвести искреннее восхищение влиятельных и деятельных сторонников, было полностью использовано Римом на разных этапах его расширения. На примере Полибия в греческих делах, Цезаря в делах галльских мы видим, насколько тщательно проводилась такая деятельность параллельно с политическими или военными демаршами. Пропаганда и сила шли об руку друг с другом; сила делала пропаганду почти неотразимой, в значительной мере препятствуя тому, чтобы кто-то осмеливался ей противиться; пропаганда повсюду распространяла репутацию силы.
Но ничего из этого не было бы достаточным без того искусства, которым не владели ни Ришелье, ни Людовик XIV, ни Наполеон, зато римляне проявили в нем потрясающую способность: умение соблюдать в действиях, осуществляемых в отношении других стран, некий ритм, способный то убаюкать их кажущейся безопасностью, то парализовать тревогой и оцепенением, никогда не оставляя в промежуточном состоянии.
Часто говорят о максиме «разделяй, чтобы властвовать», как будто она содержит в себе секрет господства; но это не так, потому что ее трудно применять. Только подобное искусство предоставляет средство для выполнения этой максимы. Чтобы иметь возможность осуществить ее, достаточно однажды умело нагнать страху. Ибо люди – а особенно народы, обладающие меньшей доблестью, чем отдельные люди, – противостоят тому, кто их запугал, только будучи движимы импульсом более сильным, чем страх; от того, кто владеет силой, зависит, существует или нет подобный импульс в тот или иной момент. Таким образом, когда победитель становится жертвой коалиции, это всегда происходит потому, что он плохо маневрировал. Правильно маневрируя, можно практически по собственному желанию добиваться бездействия или помощи некой страны, внушая ей надежду, что таким образом она избежит любого зла и разделит с вами свет золотых лучей победы; можно унижать ее и в то же время возбуждать, готовя свое отмщение при кажущемся бездействии; можно ее принудить к полному подчинению без боя или парализовать ее войско, обрушившись на него столь внезапно, чтобы его душа заледенела в оцепенении. Эти процедуры можно повторять почти бессчетно и всегда успешно, потому что, как только распространяется страх, уже лишь страсти, а не разум определяют поведение народной массы; когда душа поражена неумолимостью судьбы, в первую очередь исчезает способность предвидения. Естественно, каждый новый достигнутый успех увеличивает способность к маневрам, усиливая страх перед ними; но и опасность, которой можно подвергнуть себя, пренебрегая маневрированием или маневрируя ошибочно, постепенно возрастает до того дня, когда постепенно накапливаемая сила приобретает престиж столь ошеломляющий, что никто уже не решается на нее посягнуть, и она медленно разрушается сама по себе.
Если мы подробно проанализируем каждое действие римлян, начиная с победы при Заме, то везде обнаружим применение этого искусства. Прежде всего им удалось соблюсти самый главный пункт – молниеносную быстроту атаки. Гитлер в одной из бесед прекрасно сформулировал правило, которого следует придерживаться в этом отношении, сказав, что отнюдь не нужно вести себя по отношению к кому-либо как к врагу вплоть до момента, когда ты окажешься в состоянии его сокрушить. Такое притворство имеет наибольшие шансы на успех, когда ты начинаешь внушать страх; ибо те, кто опасается возможного несчастья, всегда надеются, что оно не произойдет, вплоть до момента, когда уже несомненно знают, что оно произошло. Римляне выжидали, терпя
