Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В каждом случае у жертвы такого обращения, будь она сильной или слабой, происходило душевное разложение от смятения, не позволявшего ей эффективно использовать какие-либо средства защиты. Но все пускалось в ход для того, чтобы зрители подобных кар не чувствовали непосредственного беспокойства по поводу собственной участи. С каждым новым успехом римлян народы и их правители все больше привыкали видеть в них своих господ, и таким образом Рим был в состоянии добиваться и дипломатических побед, столь же жестоких, как и принуждение силой оружия. Пример – тот сенатор, который, прибыв к одному царю, вместо того чтобы ответить на его приветствие, очертил вокруг него круг своим посохом и приказал ему высказать свои намерения относительно требований Рима, прежде чем выйти из круга; царь немедленно пообещал повиновение по всем вопросам71. Чем не похож этот сенатор на министра иностранных дел Третьего рейха?
Конечно, Гитлер кажется своим соседям куда менее ужасным, чем Рим. Это большое счастье; иначе мы бы пропали, то есть наша страна была бы раздавлена вместе с другими каким-нибудь pax germanica, чьи благодеяния еще и спустя две тысячи лет неумолчно славословили бы наши потомки. Главное слабое место Гитлера в том, что он применяет методы, которые безошибочно удавались Риму после победы при Заме, тогда как Гитлер еще не разбил свой Карфаген, то есть Англию; так что эти методы могут погубить его, а не привести к мировому господству. Похоже и на то, что его мастерство в применении римских методов остается ниже, а иногда, возможно, и намного ниже, чем у оригинала.
И все-таки у римлян никогда еще не было такого замечательного подражателя, как Гитлер, – если он вообще подражает, а не изобретает заново. В любом случае и все, что нас приводит в негодование, и все, что поражает нас изумлением в его действиях, является у него общим с Римом. Совпадают как цель политики, а именно принуждение народов к миру посредством рабства и принудительное подчинение их якобы высшей форме организации и цивилизации, так и методы этой политики. Все, что Гитлер добавил чисто германского к римским традициям, – лишь чистая литература и целиком сфабрикованная мифология. Мы находились бы в чрезвычайном заблуждении, даже в большем заблуждении, чем молодые гитлеровцы, если бы принимали всерьез культ Вотана, неовагнерианский романтизм, религию крови и почвы и видели в расизме что-нибудь иное, чем лишь немного романтизированное имя национализма72.
III. Гитлер и внутренний строй Римской империи
Параллель между гитлеровской системой и Древним Римом не была бы завершенной, если бы ограничивалась методами внешней политики. Но можно провести ее и дальше, распространив на умы обоих народов. Прежде всего Риму было присуще то же самое свойство, которое с определенной точки зрения ставит Германию двадцатого века выше других наций, а именно порядок, методичность, дисциплина и выносливость, упорство, сознательное отношение к труду. Превосходство римского оружия было обусловлено прежде всего исключительной способностью римских солдат выполнять скучную и тяжелую работу. Можно сказать, что в ту эпоху, как и сегодня, победа достигалась трудом еще в большей степени, чем мужеством. Общеизвестен талант римлян к грандиозным работам колоссального масштаба, предназначенным, как и сегодня, скорее создать некое зрелище, нежели что-либо другое. Их способность командовать, организовывать и управлять вполне доказывается продолжительностью их господства, которое едва было поколеблено гражданскими войнами и обрушилось лишь в результате медленного внутреннего разложения. Пока механизм империи оставался нетронутым, никакие причуды императоров не могли поставить под угрозу его эффективную работу. Относительно дарований такого порядка Рим заслуживает похвал; но только этим они и должны ограничиваться.
В его умах и нравах царила общая бесчеловечность. В латинской литературе мало слов, передающих подлинное звучание человечности, которых так много у Гомера, Эсхила, Софокла и греческих прозаиков; в порядке исключения можно привести разве что один стих из Теренция, который, кстати, был карфагенянин73, и некоторые стихи Лукреция и Ювенала. Напротив, благочестивый герой сладостного Вергилия не единожды предстает убивающим безоружного врага, умоляющего о пощаде, и при этом не произносит тех слов, которые в «Илиаде» делают даже подобную сцену достойной восхищения. Латинские поэты, когда они не сосредоточены на прославлении силы (также за исключением Лукреция и Ювенала), в основном заняты тем, что воспевают удовольствия и любовь, подчас превосходно; но поразительная низость представления о любви у элегиков, по всей вероятности, тесно связана с преклонением перед силой и вносит свою долю в общее впечатление жестокости. Вообще говоря, слово «чистота», которое мы так часто можем правомерно использовать для восхваления Греции в любой из областей духовного творчества, почти совсем неуместно, когда речь заходит о Риме.
Бои гладиаторов были специфически римским установлением, появившимся спустя некоторое время после победы над Ганнибалом и имевшим целью вызывать ожесточение; они выполняли эту задачу очень успешно74. Ужас и низость этого установления, завуалированные для нас привычкой с детства читать его описания, не сравнимы ни с чем другим; ибо человеческая кровь проливалась не ради того, чтобы снискать благоволение богов, не для наказания, не для устрашения примером показательной кары, но единственно ради забавы. Во времена Империи подобное удовольствие стало предметом таких же навязчивых и непреодолимых пристрастий, как страсть к азартным играм или наркотикам; святой Августин описывает душераздирающий пример этого.75 Богатые римляне и римлянки, возвращаясь из цирка домой еще пьяными от такого развлечения, находили там толпу рабов, абсолютно покорных их прихотям; в этих условиях было бы удивительно, если бы рабство в Риме не приобрело свойства крайней жестокости (пусть некоторым хотелось бы считать иначе).76 Чтобы поверить в это, нужно либо не читать тексты, либо читать их со слепым безразличием. Те из них, что являются, возможно, самыми знаменательными, очень близки по времени к решающей победе над Карфагеном; это комедии Плавта. Сочинения Плавта, одни из самых мрачных в мировой литературе, пусть их и не принято считать такими, слишком хорошо показывают, как жестокость и презрение, которым подвергались рабы, бесконечные угрозы, постоянно нависающие над ними, унижали одновременно и души рабов, и души хозяев.77 Он знал, о чем говорил, потому что, как передают, был низведен нуждой почти до положения раба. Его свидетельство в целом подтверждается Теренцием, насколько это возможно в таких изящных, крылатых и поэтичных комедиях, где зло и
