Простодушное чтение - Сергей Костырко

«Конечно, от этого… устаешь…Тогда устраиваешься на обычную работу, а через полгода рвешься обратно, потому что понимаешь: вся эта чистая правильная жизнь – то же самое, только лицемернее».

Да, бывают сволочи-сутенеры, сволочи – диспетчеры или охранники, ну а бывают и вполне нормальные и даже симпатичные люди. Как и в любом бизнесе. И героини книги Лейвич – барышни абсолютно нормальные, вменяемые. Ничего общего не имеющие с патологическими идиотками из телесериалов про «сексуальное рабство». Принято считать, пишет автор, что «проститутками становятся от безысходности. Нет. Девяноста процентам это просто нравится».

На мифе о сексуальных рабынях, в контексте которого неизбежно будет читаться эта книга, я бы остановился поподробнее. Миф этот в принципе должен был бы быть оскорбительным как минимум для половины (женской) телеаудитории. Прежде всего уровнем идиотизма героинь, позиционируемых в подобных фильмах в качестве умных, чистых душой (и телом) барышень, которые почему-то искренне уверены, что в Арабские Эмираты их везут исключительно для светских застольных бесед с тамошними джентльменами, и сильно потом удивляются, обнаружив себя в борделе. Но как раз вот этот откровенно нелепый миф про наивных обманутых простушек оказался востребованным. И уже никого не смущает сверхъестественная изобретательность сценаристов, умудряющихся провести главную – тургеневской чистоты – героиню через все круги «сексуального ада» и оставить ее такой же непорочной, как в начале.

Литераторов и сценаристов в данном случае реальность не интересует абсолютно, у них другая задача – обслуживание читательских ожиданий, воспроизведение полюбившегося публике мифа. В нравственном отношении мифа отвратительного.

Отвратительного прежде всего сочетанием ханжеского пуританства с больной разнузданностью сексуального воображения – то есть зритель должен чувствовать себя нравственным, сострадая главной героине, которая обязана оставаться чиста душой и телом, пусть она и в сексуальном рабстве; и одновременно тот же самый зритель смакует сцены глумления над наивными, беззащитными дурами второго плана – как раз эти сцены с сексуальным садизмом, собственно, и обеспечивают подобным фильмам (романам, «документальным» повествованиям и пр.) широкую аудиторию.

Наше «новое» кино здесь продолжает традиции кино советского, предлагавшего эротику на экранах, как правило, в виде зверских изнасилований, на чем, надо полагать, складывались представления об «эротике» у нескольких поколений сексуально озабоченных тинейджеров от 15 до 30 (я имею в виду не возраст, а младенческую непотревоженность их мозговых извилин) – кошмара любой проститутки.

Вот этому мифу, то есть этому умонастроению общества, и противостоит содержание книги Лейвич. Отказавшись идти навстречу «пожеланиям трудящихся», она ставит задачу представить реальность. Такую, как есть. И ей это удается. Эффект жуткий – это я уже про себя как читателя.

Чтение этой книги помогает не прятаться от того, что ты видишь и знаешь на самом деле. Ну, скажем, оказавшись в «избранном обществе», трезво оценивать образцово-показательную корреляцию между красотой и даже как человеческим обаянием и душевной тонкостью присутствующих здесь молодых женщин и финансовым положением их более чем зрелых мужей. Или при наблюдении за семейной парой, много лет находящейся на грани развода, помогает не жмуриться, видя очевидное: жена не бросает давно опостылевшего мужа исключительно из соображений семейного бюджета и квартплощади (ну и где тогда, простите, граница между «проституткой» и «нравственной женщиной»?).

Нет-нет, я не женоненавистник, то же могу сказать и о мужиках. Тут уж, простите, давние, вековые традиции. Скажем, ситуация, когда молодой красивый мужик пытается продать себя в мужья как можно дороже, воспринималась вполне естественной в том же как бы особо нравственном XIX веке. Даже такой неистовый моралист, как Лев Толстой, делает образ своего Николая Ростова чем-то вроде нравственной нормы русской жизни, не особо заморачиваясь на том, почему его герой выбирает в жены не Соню, в которую был влюблен, а княжну Марью. И при этом тот же Толстой паровозом давит Каренину за то, что ушла от нелюбимого мужа к любимому.

Про нравственность и про мораль в книге Лейвич много. Тема для автора и ее подруг острая. Там свои нравственные установки, свои иерархии. Ну, например, секс отдельно – любовь отдельно. Проститутка не имеет права влюбляться. И так далее.

Может быть. Не знаю.

Меня-то в этой книге другое угнетало – четкое разделение секса и любви, восприятие секса исключительно как удовольствия, как некоего физиологического отправления, очень приятного, но не более того (я говорю уже не столько о самой книге Лейвич, сколько о транслируемом ею общем умонастроении). Секс, когда-то бывший одним из проявлений любовного чувства, отделяется от него окончательно. И, соответственно, начинает меняться содержание и самого понятия «любовь». Столетия «воспитания чувств», которым занималось, в частности, искусство, особого следа на нас, увы, не оставили. Слово «любовь» без какого-либо сопротивления закрепляется в сознании новых поколений исключительно в качестве отглагольного существительного (характерно в этом отношении название фильма «Займемся любовью»).

И очень трудно избавиться от ощущения, что идет процесс, который я бы назвал наступлением тотальной импотенции в сфере собственно любовного чувства.

Грустное зрелище.

Читая книгу Лейвич – повторяю, книгу честную и мужественную, – я, например, чувствовал себя еще и некоторой окаменелостью из тех времен, которым был еще внятен смысл написанного о проститутках и их клиентах Генрихом Бёллем:

«Я, кстати, так и не научился презирать клиентов подобных заведений, ибо совершенно не в состоянии презирать то, что по странному недоразумению принято называть „плотской любовью“, ведь и эта любовь – одна из сущностей святого причастия, и я питаю к ней такое же благоговение, что и к не освященному хлебу, который тоже частица тела Христова; разделение любви на так называемую плотскую и иную по меньшей мере спорно, чтобы не сказать недопустимо – и в той и в иной неизбежно присутствует хоть крохотная примесь своей противоположности».

Глупым быть глупо

Ева Берар. Бурная жизнь Ильи Эренбурга. М.: Новое литературное обозрение, 2009

Книга Евы Берар – это попытка французской (польского происхождения) исследовательницы воспроизвести историю жизни Ильи Эренбурга не в том адаптированном варианте, что предложил он сам в мемуарах «Люди, годы, жизнь», а в максимальном приближении к реальности.

Парадоксальное явление: книги об Илье Эренбурге выходят одна за другой. И одна другой все основательней, все проработанней. При этом художественные тексты самого Эренбурга издаются достаточно скупо, в основном ранняя проза и мемуары.

Нет, художник он был, скажем так, средний. И, как человек умный, отдавал себе отчет в этом:

«Вопроса, талантлив я или нет, я не задаю себе уже давно, – написал он в книге „Люди, годы, жизнь“, – просто каждый день я пишу, правлю, переписываю, снова правлю, и это давно уже – просто жизнь, единственно возможная, и в ней уже поздно что-либо менять».

Понятно, что к подобным самоаттестациям всерьез относиться не стоит – каждый пишущий втайне думает (надеется): откуда мне знать, кто я на самом деле в литературе? – лицом к лицу лица не увидать. Но все-таки Эренбург написал это. И, увы, в данном случае мы молча согласимся.

Однако при очевидной скромности художественного дара фигура Эренбурга не канула в историю, как большинство знаменитых советских писателей. Скорее наоборот. И дело здесь не в наследии Эренбурга-художника. Дело, как мне кажется, в самом «феномене Эренбурга», то есть в выбранной им когда-то модели жизненного и литературного поведения, которая, похоже, становится всё более и более актуальной сегодня.

В чем этот феномен? Специально вопросом этим Ева Берар не задается. Она «просто» воспроизводит историю жизни писателя Эренбурга как историк (с привлечением массы фактов и свидетельств, с анализом некоторых опущенных или невнятно прописанных в мемуарах эпизодов) и как писатель. То есть пишет энергично, увлекательно, с уважением к своему персонажу и иронией, пишет с отстраненностью исследователя и сочувствием человека. И создает образ достаточно сложный и емкий, дающий возможность поразмышлять над этим вопросом.

Есть такая знаменитая формулировка «С кем вы, мастера культуры?». Словесное оформление принадлежит Горькому. Или Шолохову? Скажу честно, не помню, да и какая, собственно, разница кому (даже лень сейчас открывать «Яндекс» и уточнять), потому как авторства здесь, по сути, нет – умонастроение, породившее саму логику этого вопроса, господствовало в русской общественной и интеллектуальной жизни как минимум полтора столетия.