Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Проснулась от холода и дождя. Я открыла чемодан, чтобы найти что-то сухое. Но все вещи были грязные, мокрые и воняли куриным пометом.

Я огляделась: сидела я в каком-то дворе возле большого дома, глядящего на меня горящими, яркими окнами. Я видела светильники, горящие теплым, домашним светом. Занавески на окнах, голубоватый свет от телевизоров, силуэты людей.

Все они были дома – в своих квартирах. Со своими родными. Ужинали, пили чай, смотрели телевизор и разговаривали друг с другом.

А я сидела одна, под дождем, промокшая и замерзшая, с чемоданом грязных вещей и мечтала о горячем душе, стакане чая и бутерброде.

Не правда ли, странные и почти несбыточные мечты в начале двадцать первого века? Не в самой, заметьте, глуши – не на краю света ведь, да? Не в тундре, не в пустыне, не в кратере вулкана! Да рассказать кому – не поверят, чтобы человеку некуда было пойти. Чтобы у него никого не было – никого на всем белом свете!

Но… Когда Господь закрывает дверь, он всегда приоткрывает окно.

Я помнила эту поговорку. Но отношение к Господу у меня было… определенное. Руку он мне не протянул, по-моему, ни разу в моей жизни. Я так считала.

И вот, в эти минуты, минуты моего самого страшного отчаяния, я увидела ее.

Дину Михайловну. Завуча нашей школы. Прекрасную, красивую и всегда нарядную Дину Михайловну.

Она проходила мимо. Под зонтом, как всегда на высоких каблуках, кутаясь в светлый короткий плащик.

И тут она увидела меня. Дина Михайловна остановилась и, не поверив своим глазам, удивленно спросила:

– Лидия Андреевна? Это… господи… вы?

Я кивнула.

– Боже мой!.. – пробормотала она. – Да что происходит? Что вы тут делаете, в такую погоду? С вами что-то случилось? Почему вы здесь… на этой скамейке? Вы, простите, пьяны?!

Я замотала головой и что-то залепетала в свое оправдание.

С минуту Дина Михайловна смотрела на меня, раздумывая, что же ей делать. А потом решительно и твердо сказала:

– Так, все понятно! Идемте ко мне! Мой дом в двух шагах, за поворотом. Вставайте! Ну же, Лидия Андреевна! Иначе вы тут совсем околеете!

Я слезла с мокрой лавки, взяла свой чемодан и, громко всхлипывая, потащилась за ней.

Мы зашли в подъезд, и на меня пахнуло теплом и уютной, нормальной жизнью. Подъезд был широким, светлым и чистым – не в пример подъездам обычным, тем, которые видела я. На стене висело огромное зеркало, в напольной вазе стояли цветы, а возле дверей лифта лежала красная ковровая дорожка.

Лифт остановился на пятом этаже, и Дина Михайловна стала искать в сумочке связку с ключами.

Наконец дверь была отперта, и мы зашли в квартиру. Она включила свет, и я замерла.

Огромный холл освещала яркая хрустальная люстра. На полу лежал ковер с пышным ворсом. У стены притулились кривоногий диванчик, обтянутый розовым шелком, и столик на гнутых ножках, на котором стоял телефон.

– Раздевайтесь! – приказала Дина Михайловна и сама скинула туфли. – Ох, ноги промокли!

Она, ни капли не стесняясь меня, тут же сняла мокрые колготки и оставила их на ковре.

– Раздевайтесь! – повторила она. – И – срочно в ванну!

Я сняла свои промокшие шмотки, засунула их в чемодан и осталась в одном белье – тоже, разумеется, мокром.

Дина Михайловна крикнула мне из ванной:

– Идите сюда!

Я пошла на зов ее голоса, удивляясь размеру квартиры.

Дверь в ванную была открыта и оттуда валил густой пар. Дина Михайловна стояла в коротком халатике, держа в руках полотенце. Ванная – огромная, треугольной формы, пузырилась, наполняясь водой.

– Туда! – скомандовала она. – И побыстрее!

Я смутилась. Раздеться перед ней мне было неловко… Она все поняла, махнула рукой и повторила:

– Да не теряйте вы времени! Иначе – простуда!

Дина Михайловна вышла, и я быстро забралась в ванну.

Лежала, закрыв глаза. Блаженствуя? Нет. Это состояние не могло быть со мной в те минуты. Я просто отогревалась – оттаивали мои окоченевшие ноги, заледеневшие руки и все мое тело – размякая, словно квашня в опаре на печке. А себя я не чувствовала вообще. Как будто из меня вытекли все силы, вся жизнь…

«Вот бы уснуть и не проснуться», – подумала я и пожалела, что мне не дадут этого сделать.

И вправду, Дина Михайловна вошла без стука – минут через десять, сурово посмотрела на меня и также строго приказала вылезать.

– Сомлеете! – сказала она странное слово и бросила на стул махровый халат. И я вспомнила, как мне так же говорила моя баба, когда я не желала выходить из баньки: «Давай, Лидка! Вылазь! Иначе сомлеешь!»

Я осторожно вылезла, понимая, что Дина Михайловна совершенно права: я согрелась и с удовольствием осталась бы там навсегда… Вылезать в этот мир мне не хотелось.

Я вошла в кухню и увидела, что на столе стоит бутылка коньяка, нарезаны колбаса и сыр, лимон и наломана шоколадная плитка.

Дина Михайловна села напротив, деловито разлила коньяк в широкие хрустальные стаканы, взяла дольку лимона и приказала:

– Ну! Пейте!

Я выпила одним махом, как алкаши пьют дешевую водку, и тут же почувствовала, как внутри меня разливается теплота.

– Бутерброд! – кивнула она.

Я послушно взяла бутерброд и стала жевать. Вкуса почти не чувствовала. Но голова стала кружиться меньше. И комок, стоявший в горле, куда-то пропал. И еще… будто разжались тиски, охватывающие меня, и я задышала.

– Еще! – решительно скомандовала моя спасительница и тоже выпила залпом.

Я последовала за ней. Мне страшно захотелось спать, и Дина Михайловна, едва заметив это, тут же встала и позвала меня за собой:

– Идемте, Лидия Андреевна! Вам пора… отдыхать! Слава богу, завтра воскресенье! И не нужно идти на работу. Вот и отоспимся мы с вами – за милую душу!

Дина Михайловна постелила мне белье, и я тут же рухнула на диван в небольшой и уютной комнате – скорее всего, кабинете.

Кажется, уснула я мгновенно, успев только слабо выкрикнуть вслед хозяйке:

– Спасибо вам, Дина Михайловна! Спасибо большое!

Но, кажется, она меня не услышала. Или я не услышала ее ответ.

Я уже крепко спала.

Наутро – а это было счастливое утро – я выспалась и отдохнула – несколько минут я лежала на диване и оглядывала комнату, где мне пришлось ночевать. Темные солидные обои с серебристыми вензелями, тяжелая люстра с цветными висюльками, картины на стенах, высокие вазы, письменный стол на широких ногах – все это говорило о достатке и вкусе. И того, и другого здесь было достаточно. Постельное белье – тонкое, нежное, шелковистое – было приятно на ощупь и давало ощущение королевского ложа.

И я впервые подумала: а ведь можно жить и так!.. Спать на красивом белье, есть из тончайшей посуды, вдыхать вкусные ароматы – хорошей еды, дорогих духов, натуральной и тоже дорогой кожи…

Жить, а не выживать. Жить, а не проживать каждый день с одной лишь мыслью: прошел день и на том спасибо. Пережили, как говорится…

Здесь, в этой квартире, все было другое – незнакомое мне, не совсем понятное, но очень и очень приятное…

Я накинула халат – ах, боже, какая же красота! – и осторожно вышла из комнаты. Из кухни доносился аромат кофе – настоящего, только что сваренного – и запах поджаренного ароматного хлеба. Я даже сглотнула слюну – так это было аппетитно!

«Кажется, я захотела есть», – удивилась я.

Вошла в кухню и увидела ее, Дину. Она пила кофе и смотрела в окно.

Увидев меня, Дина, как мне показалась, обрадовалась:

– А, Лидия Андреевна! Садитесь – кофе горячий и бублики тоже.

Я села напротив. Кофе был наивкуснейшим – в тонкой, словно паутинка, голубой чашечке, над которой вился ароматный дымок. Бублик, намазанный маслом, хрустел и пах ошеломительно.

Мы пили кофе и молчали. Наконец она спросила:

– Ну как спалось?

И я улыбнулась…

Сколько мы выпили кофе за то утро? Не знаю, ей-богу! Сердце колотилось – а вот от чего? От кофе или от наших с ней душещипательных разговоров?

А они, разговоры, были действительно доверительными и откровенными – я в этом уверена!

Сначала рассказывала я – впервые в жизни, почти незнакомому человеку – с такими оглушительными подробностями, что, кажется, это смущало даже ее. А уж она-то жизнь повидала!

Я рассказала Дине про свое детство, про вечное мое «дежурство» у окна в ожидании… мамы. Как я, будучи ребенком, вскакивала по ночам и вглядывалась в темное окно – мне казалось, что я слышала ее голос.

Как баба отводила меня обратно в постель – зареванную, промерзшую до костей, потому что из-под пола нещадно дуло и из окон тоже.

Рассказала про мои одинокие праздники – дни рождения, Первое сентября и Новый год.

Про ее платочек, который я своровала, чтобы… нюхать! Мне казалось, что он пах ею! И не признавалась в своем воровстве – держала его под подушкой и по ночам прижимала к лицу. А утром – чтоб не нашла моя ушлая баба – прятала его в трусы или за стенку.

Потом я рассказывала Дине про Захара Ильича – про то, что он был мне самым близким и дорогим человеком. Нет, конечно, бабу я любила! Но он – мой учитель… Глотая слезы и вспоминая его, я слышала его запах – дешевых папирос, резиновых сапог и почему-то столярного клея.