Миленький ты мой - Мария Метлицкая

И я полетела в Москву.

Но и там я была совершенно одна… И сколько пришлось пережить, господи!

Я тогда ведь была молодой, а ощущала себя почти старухой. Сколько горя и сколько нужды!

Полина… Моя Полина… Вот ведь как получилось! Тогда – Полина, теперь – ее дочка…

Полина была наивной и чуть не в себе, самую малость. Глуповата немного. Лида совсем не такая! Лида умная и далеко не наивная!

Нет, я ее очень ценила, свою Полину! Правда ценила. Была она моей… левой рукой. А готовила как!.. Хорошо, что я из таких, что вес никогда не набирают – ни от еды, ни от возраста. С возрастом я только усохла. Но я этому только рада, ей-богу! Как подумаю про мою Евку! Вот где кошмар! Пухнуть она начала лет с сорока – в аккурат перед климаксом. Да тут еще и расстройство: муж Петюня ушел. Верный, надежный Петюня. Нянька и мамка, утешитель, кормилец, «соплей утиратель».

А вот ушел! Никто и подумать не мог! Сама Евка про него говорила: Петюня со мной навсегда, до «березки». При любых обстоятельствах! Вот кто никогда не предаст! А как повернуло?

Долго Петюня терпел Евкины выходки. Долго. А потом надоело! Бросил свою красавицу и – к бабе обычной, простой. Какой-то медсестре, «жопоколке» – как назвала ее Евка.

А ведь Евка считала, что Петюня – нерушимая крепость. Застава, причал. А Петя сбежал…

И счастлив, представьте! Бабенка эта на все руки – и варит, и печет, и на зиму закатывает. Евка рассказывала, как Петюня дачку строит своими руками. Вместе с женой. Прикрутит на багажник доски и кирпичи и – вперед! Огородик там развели, варенье варят под песнопения соловья. Евка аж слюной брызгала! От зависти, что ли? А Петюню так до конца и не отпустила. Стерва! Дала бы хоть мужику на старости лет от себя отдохнуть. А нет! Звонит через день: Петюня, лекарство! Петюня, картошку! Петюня, хочу солененькой рыбки!

Хочу, хочу… Сама уж под сто двадцать кэгэ, а все хочет! А Петюня от рабства так и не избавился – слушает своего сатрапа, своего султана, своего монарха.

А бабенка та тоже не возражает – жалостливая. «Конечно, Петя! Езжай! Помоги Еве Владимировне! Не чужой же нам человек!»

Евка гуляла всю жизнь – отрывалась так, что чертям было тошно. Мужиков меняла как барин перчатки. Красивая была, это да! Все смеялась: «Ох, мне бы в артистки! Но не хочу, вот уж увольте! Мне и так хорошо».

Работала Евка гримером. Там, на киностудии, мы и подружились. Высокая, длинноногая, с шикарной гривой медных волос – как роскошная кобылица. Мужики по ней сходили с ума. Детей не родила – а зачем? Здесь я была с ней согласна. Жили мы весело, бурно. Рестораны, гулянки – это все было еще до. До моего брака с Краснопевцевым. Замуж я вышла поздно – мне уже было за тридцать.

Евке Краснопевцев не нравился – говорила: «Диктатор! Сожмет тебя в кулаке и воду всю выжмет!» Но потом согласилась: «Да, Лида! Это твой единственный шанс». Понимала, что актриса я не слишком удачливая, увы. И «сделать» меня сможет только он, Краснопевцев. Посудачили мы под бутылочку армянского коньячка и решили. Точнее, я решилась. Тем более что на любовном фронте у меня были полный и окончательный швах и душевный раздрай. И комнатка в общежитии на семь с половиной метров. Без горячей воды и с таким ватерклозетом, что и вспоминать страшно.

Роман мой с любимым человеком умирал… И вместе с ним умирала я.

Роман тот был совсем безнадежным…

Даже хотела покончить с собой – считала, что жизнь моя не удалась. Жилья нет, снимаюсь в массовках, недоедаю, чтобы скопить на лишнюю тряпку. Ну и вообще.

А тут еще мой любимый… Он пил. Страшно, запойно. Я, как могла, противостояла. Но результат нулевой. Я отбирала бутылку, а он… мог ударить меня. Крепко ударить, до крови. И это жизнь?

А Евка смеялась:

– Какая любовь? Бросай своего мудака и – вперед! Хватит страдать, Лида! Хватит! Жизнь так прекрасна! И годы бегут. Еще лет с десяток, и все, понимаешь! Хватай, рви, кусай! Бери от нее, от этой жизни, все, что только возможно! А ты только нюнишься и замазываешь свои синяки! Дура ты, и все! Иди уж за этого старого черта, твоего Краснопевцева! По крайней мере, будешь сыта и одета. А там – мы посмотрим!

Все правильно. Евка была абсолютно права: я губила свою жизнь и загоняла себя в темный угол. Перспектив никаких. Только глубже и глубже… в пропасть, в дерьмо. Его мне уже не спасти – надо попробовать спасти хотя бы себя. И тогда я решилась.

А как он был талантлив, мой любимый! Какие стихи писал! Но стихи его никуда не брали – не было в них патриотической патетики. Стихи были про жизнь, про любовь. Про человеческие страхи. Про одиночество и непонимание. Я слушала и ревела – так пробирало, до жил. И нищий, конечно. Писал какие-то заметки в рабочую газету – с того и кормился. Копейки, полушка медная. Но на водку хватало. Им, пьющим, всегда на водку хватает. И я подкармливала его со своих копеек. Готова была возле него умереть. Как собака, на полу возле кровати. А он меня гнал – честный был. «Уходи, Лида, устраивай жизнь. Со мной никогда путного не получится. Я тебя утяну!»

Я, конечно, все понимала. А уйти не могла.

И глаза его… Черные, отчаянные, горячие. Он ненавидел режим. Говорил: всех их, убийц, ненавижу!

Я закрывала ему рот ладонью – очень боялась! За него, за себя.

А он не боялся, говорил: ох, убежать бы! Только куда? Железный занавес, все на замках. Я бы океан переплыл, лишь бы спастись…

Я спорила:

– А откуда ты знаешь, что там хорошо? Ты что, видел?

Он молчал и потом вздыхал:

– Дура ты, Лидка! Там же свобода!

– Живи как все, – шептала я ему, – приспособься!

Он как глянет на меня, как полыхнет… И гонит домой:

– Уйди, надоела!

А я снова в слезы. Как много я плакала тогда!.. Просто озера слез проливала…

Когда он запивал, я начинала его бояться. Мог и табуреткой в меня запустить. Потом извинялся и плакал: «Прости, моя девочка!»

Думаю, была у него душевная болезнь – приступы острой, страшной тоски. Валялся по многу дней и не вставал. Просто молча лежал и смотрел в потолок. Курил. И все просил меня оставить его в покое, уйти.

Я тогда совсем извелась – от ветра качалась. Вот тогда и подумала… И именно тогда и появился Краснопевцев.

В конце концов, Краснопевцев мне не был противен. Да, мужиковат. Да, резок. Да, мог позволить себе всякое… Но его уважали! У него был вес! Авторитет. Деньги, квартира, машина. И за плечами – развод. Все это знали. А как утаишь? Жена Краснопевцева, Лиля, ему изменила. И он не простил. Он не из тех, кто прощает. На все наплевал и ушел.

А то, что любил он ее…

Знала об этом только я. Даже Евка не знала – самая близкая из подруг.

Так вот, Евка. Вот ведь моя голова! Все перескакиваю, все вспоминаю. Мысли скачут, как блохи. После ухода Петюни Евка стала болеть. И жиреть. Начала жрать, как слон ненасытный.

Говорила: так я себя успокаиваю. И все по больницам – то одно, то другое. Посыпалась вся. А чувство юмора не теряла! Смеялась: «Ты все пела – это дело! Так пойди же, попляши!» – И тут же кряхтела: Лидка, я и плясать не могу!»

– А ничего, – храбрилась она, – до сорока прожила, как принцесса – красивая, здоровая, любимая. Весело прожила, дай бог каждому! Есть ведь что вспомнить, а, Лид? А теперь… Ну что же… Не может ведь все быть хорошо бесконечно!..

Оптимистка. А было ей плохо – ни мужиков, ни денег. Сплошная тоска. Деньги ведь всегда доставались от любовников. Евка любила богатых – кавказцев, торгашей, дипломатов. Подарки – бриллианты и тряпки. Всего было вдоволь. Но больше всего Евка любила кутить – с шампанским, танцами, с песнями. Загульная была, шалая. Любила кураж. Говорила, что дед был из купцов. А тут осталась ни с чем – приходил только Петюня и приносил в авоське вялые кабачки и картошку со своего огорода. А остальные все испарились – как и не было. А Евка моя, беззаботная стрекоза, в отчаянье не впадала.

С Евкой мы разговариваем раз в неделю – больше я не хочу. Тяжело. И вспоминать ничего не хочу. Даже хорошее. А уж про нынешнюю жизнь – вообще противно. У Евки осталось два зуба. На дантиста денег нет. Вставную челюсть не носит – сделала в поликлинике «за бесплатно», а носить не может. Все трет, все слетает. Уроды! Живет на пенсию и Петюнины подношения. Драгоценности давно проедены – да и попробуй сейчас продай! Всего ведь навалом. Смотрит телик, и эту муть мы с ней потом обсуждаем. Тоска. И еще всякие разговоры про бесконечные болячки: «Я, Лидка, разлагаюсь! Ты слышишь? Каждый день у меня что-нибудь отмирает! По кускам, по частям!» И на Евку смотреть тяжело: сидит беззубая куча и воет. И на себя тяжело смотреть… Отвратительно даже! Евка говорит, что надо все зеркала повыбрасывать.

Может, и так. Но надо ведь умываться, причесываться… Соцработник заходит, врач, медсестра. Педикюрша Тамарка…

Вот и все мое общество. Да… Вся моя нонешняя тусовка. Вся моя светская жизнь.

Ну и как это слушать? Договорились, что созваниваемся по понедельникам. Мне хватает. Я вообще сейчас много сплю. Она – наоборот, совсем не спит. А снотворное выписывают по крохам. Смотрит по ночам фильмы ужасов. Ужас! Еще любит поныть про детей: «Ох, Лидка! И зря мы с тобой не родили! Вот сейчас бы смотрели за нами! И были бы мы в чистоте и порядке». И давай вспоминать все наши аборты… И нашу абортессу придворную, Марью Степановну. Кошмар!..