Лабиринт - Яэко Ногами

Хама щурился от солнца и говорил таким голосом, будто у него был насморк. Хотя он, как истый токиосец, склонен был похорохориться и прихвастнуть, это не мешало ему иной раз пролить и слезу. Но он не подавал виду, что взволнован, и, лишь подергивая бровями, похожими на коротенькие шнурочки, отрывисто, выталкивая слова, сказал:

— Его дня через два прикончат. И дело не только в листовках. Тут еще такое совпадение. Уж когда не повезет, так не повезет. Я от связиста Мори узнал. Сейчас такая установка: не допускать никакого попустительства и избавиться от всех китайцев, которых держат на работе в отдельно действующих отрядах. Как раз вот и подоспел такой приказ из основной части. Партизаны пошаливают не только у нас. Они везде орудуют. А тут такой случай — прямо в самом отряде. Мори жаден до сигарет. Последнее время я сумел к нему подмазаться, и он теперь выбалтывает мне все новости, передаваемые по рации. В общем Чэну теперь уже, кажется, ничем помочь нельзя. Но казнят его, думаю, не раньше, чем послезавтра. Ведь завтра нужно ехать за провиантом. По этому делу я вчера и ходил на полевой склад. Но там эти худосочные мальчишки интенданты, как всегда, начали волынить и в конце концов заявили, что грузовик могут дать только через день. Ничего не попишешь, придется завтра опять туда тащиться. И солдат для охраны отправят больше, чем вчера. Так что завтра казнить не станут. Значит, Чэн проживет еще денек.

Для закалки японских солдат пленных партизан часто казнили на их глазах. При казни должен был присутствовать весь отряд в полном составе. Следовательно, предположение Хамы было не лишено оснований. Значит, последняя возможность к побегу — вечер завтрашнего дня. Мысль эта, словно ток, пронизала Сёдзо, в нем загорелась кровь, будто ему впрыснули какое-то сильное тонизирующее средство. Делая вид, что внимательно слушает Хаму, он забыл обо всем окружающем, и голос Хамы донесся до него откуда-то издалека:

— Послушай, Канно!

— Есть! — встрепенулся Сёдзо.

— А я ведь немного за тебя беспокоюсь.

Сёдзо промолчал, но внутри у него все похолодело. Он боялся взглянуть на Хаму. Неужели Хама о чем-то догадывается?.. Но услышал он не то, чего опасался,— это было в сто раз страшнее.

— Я думаю, не тебе ли поручат пустить в расход Чэна? С тех пор как ты съездил тогда в К., Уэда точит на тебя зубы и злится еще больше, чем раньше. Он не успокоится, пока не сделает тебе какую-нибудь гадость. Но уж если придется, Канно, смотри не подведи! Действуй решительно, как настоящий японский солдат. Раз — и готово! Станешь труса праздновать — как бы тебя и самого в это дело не впутали. Слышишь? Смотри не забудь!

Уходя с поля, Сёдзо захватил с собой рубашку Хамы, чтобы заодно со своей выстирать ее. Стирали обычно в умывальной. Из резервуара, стоявшего у колодца, вода подавалась в оцинкованную лохань. Это тоже была роскошь, о какой понятия не имели ни в одном другом отдельно действующем отряде.

Сёдзо, черпая воду большим глиняным кувшином, налил шайку, поставил ее на скамейку у окна, намылил рубахи и приступил к стирке. За время службы в армии он не только научился ловко владеть иглой,но и стал заправской прачкой. Однако сейчас он лишь механически выполнял привычные движения.

По правде говоря, мысль, неожиданно запавшая ему в голову при виде начавшей желтеть редьки, еще не окончательно созрела. Внезапную его решимость вызвали в нем воспоминания о Синго, песни, раздававшиеся из партизанского репродуктора, и недавнее свидание с Кидзу в городке К. Правда, решимость эта была подобна короткой вспышке при самопроизвольном взрыве газа. Но когда постепенно в голове его начал созревать тайный план, снова возникли сомнения, колебания и просто страх. Завершится ли успехом побег? А вдруг его схватят при попытке бежать, что тогда? Страх, унижение, позор, гибель... Не говоря уже о всевозможных трудностях, которые предстоит испытать при осуществлении задуманного плана...

Чем больше он над всем этим размышлял, тем больше мучили его сомнения и беспокойство, и только последние слова Хамы заставили его отбросить их... «Не тебе ли поручат пустить в расход Чэна?»

Безусловно, Чэна приговорят к казни. На виду у всех ему придется отрубить Чэну голову. Известно, что порой человек способен на любой жестокий поступок. Но Сёдзо отроду не слыхивал о подобной жестокости. А может быть, Хама напрасно тревожится, пытался он успокоить себя. Но успокоения не было, пронизывающий взгляд фельдфебеля стоял перед глазами и как бы прожигал его насквозь. Если даже ему и повезет и он останется в стороне, на этом ведь дело не кончится. Не он, так кто-то другой выступит в роли палача. То, что в этот момент взбредет в голову какому-нибудь унтер-офицеру, станет непререкаемым приказом. И именно эта чудовищная нелепость — отличительная черта войны, в которой люди истребляют своих ближних, к которым не питают ни ненависти, ни злобы, и сами идут на смерть. Может быть, это самый обыкновенный факт, тем не менее, когда это видишь или когда это касается тебя лично, то невольно поражаешься, словно узнаешь о таких фактах впервые. Сёдзо как будто забыл, что отряд их находится в «особом районе». Он и раньше питал отвращение к армии, не любил и презирал ее, но такой ненависти, какая охватила его сейчас, он до сих пор не испытывал еще ни разу. И вместе с тем он с болью чувствовал, что начинает ненавидеть и себя. Ведь он все время отрицал пораженчество, значит, тем самым одобрял жестокость, царившую в армии. Единственное, чем он может загладить свою вину,— это побег. Он должен, он обязан бежать. Независимо от дела Чэна. Независимо от того, поручат ли ему или кому-нибудь другому отрубить Чэну голову. Он больше не раздумывал о том, действительно ли Чэн подбросил листовки или это ложное обвинение. Важно было другое — при побеге взять Чэна с собой. Если Чэн связан с партизанами и до сих пор просто маскировался, то тем более ему следует помочь. Сёдзо был человек слабого характера, неуверенный в себе и в течение многих лет держал себя очень осторожно и уже привык к этому, однако сейчас разорвались какие-то путы, внутренне связывавшие его, и дали выход безрассудной отваге. Он снова готов был действовать очертя голову. Великое множество людей, таких, как Чэн, попало в беду и погибло ни за что ни про что. Кроме тех, кто пал в бою, всех погибших