Лабиринт - Яэко Ногами

своих слов. Осторожен был и Сёдзо. Он молча слушал, как спорят Асаи с Куроивой, считая, что с его стороны было бы опрометчиво проронить хоть одно лишнее слово. Пусть даже, как сначала утверждал Асаи, листовки и заброшены извне, но значит ли это, что у Чэна действительно не было никаких связей с партизанами? Эта мысль, которая раньше ему и в голову не приходила, сейчас упорно сверлила мозг. Правда, Чэн вроде бы стал своим человеком в отряде, но он ведь тоже китаец, и скорее партизаны ему друзья, а не мы. Курсива, высказавший эту мысль, наверняка был прав, иначе и не могло быть. Сёдзо мысленно представил себе пропахшего чесноком и свиным салом молчаливого повара с узким бледно-желтым лицом. Подобно тому как дерево, которое привыкаешь видеть каждый день из окна, внезапно меняет форму и окраску, когда на него вдруг хлынет поток солнечных лучей или окутает дымка тумана, так изменился и образ Чэна в представлении Сёдзо. Это был уже не тот Чэн, которого он знал до сих пор.

Сёдзо пошел разыскивать старшего ефрейтора Хаму. Знал ли тот, что собирались арестовать Чэна? Хотя ефрейтору и известны были повадки фельдфебеля Уэда, но тут он вряд ли мог это предполагать, а если так, он, несомненно,, перепугался больше всех. Для него это просто удар, только в другом смысле. И суть не только в их тайных сделках. Хама вообще был дружески расположен к Чэну. Поэтому именно с ним можно было без всякой опаски поговорить о Чэне. Сёдзо очень хотелось узнать мнение Хамы по поводу своих смутных подозрений, но он нигде не мог его найти. Он узнал, что Хама отправился в деревню О. Говорили, что он ушел сразу после ареста Чэна; «возможно, его послали для того, чтобы он проверил связи Чэна в тылу или с еще каким-нибудь заданием по тому же делу»,— подумал Сёдзо. Больше он уже вообще ни о чем другом не мог думать. До трех часов дня без передышки происходили такие усиленные занятия, о каких за последнее время уже и забыли. И пока Сёдзо, извиваясь, как гусеница, ползал по пашне по ту сторону рва, он думал только о Чэне, видел его лицо и круглую башню, в которой тот сидел под стражей.

По окончании учений Сёдзо должен был вернуться на хозяйственные работы, которыми занимался в первой половине дня. Поставив винтовку в пирамиду, он на минутку заглянул в умывальную, где было полно солдат, и поспешил в поле. Напарников по работе там еще не было.

На склоне холма, полого спускающегося вниз, чернели крыши принадлежащих отряду строений. А еще дальше, за ними, словно бескрайняя песчаная пустыня, раскинулись поля, где было сжато все, что можно сжать, и убрано все, что можно было убрать. Этот унылый равнинный пейзаж наводил тоску, в него вносили разнообразие лишь две башни — четырехугольная у самых ворот и слева от нее — круглая. Стены круглой башни сложены из светло-желтого лёссового кирпича, и поэтому она красочным пятном выделяется на серой равнине. Но под прозрачным синим осенним небом она казалась особенно яркой и очень оживляла пейзаж. Солнце клонилось к закату. Корпус башни, залитый потоком его косых лучей, сверкал, словно покрытый глазурью красных и желтых тонов. В небе медленно плыли два-три белых облачка, словно обломки корабля в море. Воздух был мягкий, теплый, чуть влажный. Пахло начавшей подсыхать редькой.

Сёдзо уселся верхом на ящик, в который нужно было ссыпать с циновок редьку, и закурил. В такой позе он сидел здесь и вчера — это были те редкие минуты, когда он, хоть на время, снова мог почувствовать себя человеком, и ему становилось жаль себя. И окружавшая его картина была та же, что и вчера. Но сейчас он равнодушно смотрел на нее: это были просто какие-то предметы, разбросанные в пространстве. Он смотрел и ничего не замечал. Впрочем, не совсем так. Он лишь видел круглую башню. Только на нее он и смотрел. И она не была для него каким-то посторонним предметом. Круглая башня заполнила его сознание, его сердце вместе с тем живым существом, которое было заключено в ней. Рассеянно, словно в каком-то забытьи, Сёдзо бросил сигарету. Окурок вместе с пеплом упал на край циновки. В поле было уже десять таких циновок с нарезанной редькой. На первых трех тонкие ломтики редьки уже начали желтеть и сморщились. «Если при побеге набить ими полную сумку, то дня три, пожалуй, можно продержаться»,— почему-то вдруг подумал Сёдзо. Как только он взглянул на эти похожие на овчины циновки с нарезанной редькой, мысль эта засела в его голове, словно заброшенный откуда-то камешек. Если бежать... Кто же будет бежать? Чэн? А как он может убежать из этой башни? Впрочем, если бы ему помогли, он бы, пожалуй, и убежал. Но кто может помочь?.. Скачущая по привычной дороге лошадь раньше всадника знает, где нужно свернуть. Сёдзо сам испугался своих мыслей и совсем растерялся. С храбростью отчаяния он как будто крепко ухватился за гриву галопом несущегося коня и начал обдумывать это рискованное предприятие.

— Как ты думаешь, это Чэн их подбросил или на него взвели напраслину?—первым обратился Хама к Сёдзо.

— Пожалуй, что так.

— Чэн с одиннадцати лет жил в Иокогаме. Ведь он больше японец, чем китаец. Он это сам всегда говорил, и говорил искренне. К тому же, пока идет здесь война, он только благодаря отряду может прокормить жену и детей. Так зачем же он стал бы делать глупости?! Эта сволочь Уэда отлично все понимает, но ему лишь бы выслужиться. Вот он и хочет сделать из него преступника.

Они расположились на лужайке у склона, на котором было поле. Здесь на солнышке солдаты часто снимали рубахи и охотились на вшей.

Только на следующий день после обеда Сёдзо удалось застать тут Хаму, оба сидели в мундирах, расстелив перед собой рубашки. Лицо Хамы побледнело и было похоже на спитой чай. В голосе тоже не чувствовалось обычной бодрости. Такой упадок духа у ефрейтора объяснялся не только тем, что он жалел несчастного Чэна. Главное, что теперь он лишился того бодрящего зелья, которым тайно снабжал его Чэн.

— Не будь командир такой размазней, он бы мог что-нибудь сделать для Чэна. Ведь тот так его ублажал! Но на эту бороду нечего рассчитывать! А я и вовсе в таком деле ничем не могу помочь. Могу только посочувствовать. Жаль беднягу! До чего же ему не